Юрий Калещук - Непрочитанные письма

Ничего не осталось, ни следов, ни проплешин от крохотного поселочка, наскоро возведенного близ Круглого мыса привычными ко всему руками; не нашел я и глубокого оврага, а на Крутом мысу росли низенькие березы, серая ломкая трава, торчали острые стрелы молодых незнакомых кустов.

Он был крохотный, этот Круглый мыс, всего-то дюжина шагов в ширину.

— Так почему же ты в нахимовское не поступил? — спросил Макарцев. — Передумал?

— Зрение подвело. Как раз после седьмого класса это обнаружилось. Для меня то была страшная неожиданность. Вся жизнь, можно сказать, пошла не туда.

— Не повезло тебе, Яклич. Сейчас бы, поди, крейсером командовал...

— He-а. Эсминцем. Больше всех кораблей я любил почему-то эскадренные миноносцы. И, конечно, парусные корабли всех рангов. Знаешь ли ты, кстати, Сергеич, что слово «корабль», если говорить строго, может употребляться только в значении военного или парусного. Все остальные — суда: торговые, рыболовные, пассажирские, транспортные суда. А парусники — это корабли. Мой брат в первую практику, да и во вторую тоже, на паруснике ходил. Шхуна-барк «Секстан», до сих пор помню. Тогдашние письма брата я как романы читал. Тому уж лет сорок прошло, но и для брата те парусные месяцы навсегда в память врезались. Ну, а для меня, сам понимаешь, все, что со старшим братом связано, особое значение имело...

— Где он теперь? — спросил Макарцев.

— Либо в Гвинейском заливе, либо еще подалее... В море, одним словом.

— Тоже жизнь...

— Бывать дома ему приходится нечасто. За все года я только один случай запомнил, когда брат едва ли не с осени по осень находился на берегу — и то из-за несчастного случая. Ногу ему сильно помяло на плавбазе, долго она не заживала — вот тогда-то он и оказался с нами в Корсакове. Я ужасно рад был, ну, а он-то, как я теперь понимаю, томился, хотя виду не подавал, какие-то игры для меня придумывал, затеял выпускать рукописный домашний журнал «Чайка», все честь по чести, даже роман с продолжением в журнале был, «Новые приключения капитана Врунгеля».

— Новые?

— Ну да. Брат сочинил. Надо сказать, что старые, Андрея Сергеевича Некрасова, я значительно позднее прочитал... Еще он начал розыски батареи мичмана Максимова...

— Что за батарея?

— Ты слышал, наверное, историю крейсера «Новик»? Того самого, который во время русско-японской войны в одиночку пытался пробиться во Владивосток? Команде пришлось затопить его на рейде Корсакова, а экипаж добирался во Владивосток на перекладных — пешком, через половину острова, с юга на север, до Александровска, оттуда пароходом во Владивосток... А мичман Максимов с несколькими добровольцами остался, да еще орудия с крейсера снял — «Новик» на мелководье был затоплен — и снова в боях участвовал, в качестве командира батареи береговой обороны, когда японцы на остров полезли...

— Нашли? — спросил Макарцев.

— Батарею? He-а. После я видел во дворе областного краеведческого музея ствол орудия, которое считалось снятым с «Новика». Но по-моему, это ошибка — калибр явно не тот.

— Откуда ты знаешь?

— Да я, Сергеич, вслед за братом так увлекся историей той злосчастной войны, что долгое время чуть ли не наизусть знал тактико-технические данные, тип и характер вооружения любого корабля любой эскадры — и нашей, и японской...

— Весьма полезные познания, — засмеялся Макарцев. — Особенно в бурении.

Что верно, то верно, подумал я. Далеко мы, Сергеич, уплыли с тобой и от буден Нягани, и от наших несостоявшихся праздников, от мучительного и бессмысленного вопроса, кем мы могли бы стать, но не стали и уже никогда не станем. Ах, Геля, Геля, нашла же чем нас зацепить.

Хотя нет, — сам себе возразил Макарцев. — Ненужных знаний вообще-то не бывает. Взять опять же наши позывные на рации: «Варяг», «Варяг», ответь «Авроре»!.. То-то ты ими тогда так заинтересовался... Все когда-нибудь всплывает и в дело идет. Разве что главный калибр крейсера «Новик»? Да-а...

Тебе тоже не очень-то хочется, Сергеич, сразу возвращаться к нашим обычным делам и разговорам, решил я. Во-первых, успеем. А во-вторых... Странное дело, поездка к Лёвину, которая — по элементарной логике! — должна была бы придать оптимизма, оказала обратное действие: чем дольше я думал о ней, тем глубже и прочнее становилось беспокойство. Все там казалось простым, но то была обманчивая простота, за ней стояла многолетняя, последовательная, расчетливая, рутинная работа. Готовы ли к ней новые руководители Нягани, успевшие вселить в людей надежду и веру?

— Чё умолк, Яклич? Давай еще про эту, русско-японскую. Может, хоть какой японский крейсер утопим? А то все наши да наши.

— Между прочим, из-за этой войны здорово влип я однажды.

— То есть?!

— Это когда на «эсэртэшке» в море болтался. Короче, с рулевой вахты меня поперли. И поделом.

— Влез, поди, когда не надо?

— Ага. В общем, стою я на руле — очки напялил, держу курс десять, почти норд-тен-ост, как по вахте принял. Вахтенный штурман — старпом, про него я как-нибудь отдельно расскажу, есть о чем, и вахтенный механик, мальчишка меня помладше, а мне тогда аж двадцать четыре стукнуло, как раз в море. Я даже координаты записал для истории...

— Пижон ты, Яклич.

— Не без того. Короче, два этих охламона травят баланду, какие-то несусветные подробности гибели «Титаника» вспоминают, будто это они с последним плотиком спасались. Ну и, конечно, разглагольствуют про те времена, когда песня Клавдии Шульженко «О, голубка моя» считалась гимном клайпедских рыбаков, и любой траулер, возвращавшийся с моря, встречали именно этой мелодией — теперь-то все куда будничнее и проще. Разумеется, оба, старпом и механик Женька, сквалыжничая и скандаля, утверждают, что впервые «Голубка» исполнялась именно в честь старпомовского или Женькиного траулера. Не уверен насчет старпома, но Женька в эпоху «Голубки» мог плавать только на экзаменах за четвертый класс, который в те года был еще выпускным. Ну, а я хорошо запомнил, как возвращался брат из своего первого, чудовищно долгого рейса... Естественно, меня так и подмывает ляпнуть: «Кончай травить, крепи на утку», — но субординация не позволяет. И тут средь бела дня просыпается наш трудяга «маркони» и решает разнообразить свой досуг — включает рацию на прием, вылавливает из эфира нечто и гонит через судовую трансляцию. Хрип, треск, тишина, голос: «Передаем хор девушек из оперы Верстовского «Аскольдова могила». — «Про что это, Палыч?» — спрашивает Женька. «А-а, это как японцы русский крейсер утопили, — безапелляционно заявляет старпом. — Со всей командой». Тут я не выдерживаю: «Да не топили его японцы!..» Кстати говоря, Сергеич, я и сейчас могу по минутам наложить диспозицию каждого корабля артурской эскадры во время сражения десятого августа в Желтом море — от маневра крейсеров, лихо ушедших из-под огня, до попытки «Ретвизана» таранить «Миказу»... «Аскольд» и «Новик» тогда прорвались, про «Новик» ты знаешь, а «Аскольд», пятитрубный красавец, сразу дунул интернироваться в Шанхай, ибо так контр-адмирал Рейценштейн пожелал, а он флаг держал на крейсере... Вот тут старпом мне и вмазал, без пристрелки, сразу на поражение: «На курсе?!» — «Десять на курсе!» А сам вижу, что давно уже не десять, а добрых двадцать пять, я на полтора румба к осту свалился, и чапаем мы прямо в Ставангер, к норвежцам в гости, а уж сколько времени чапаем, я ведать не ведаю. Ну, а старпом, естественно, отлично видит. Я лихорадочно пытаюсь привести траулер к десяти градусам, а штурвал электрический, чувствительность у него страшная, да и, главным образом, не в этом дело — рулевой-то из меня хреновый, то третья или четвертая вахта самостоятельная была... Минут пять дергался туда-сюда, пока не отбубнил: «На курсе десять». — «Ясно море, — прогудел старпом. — А теперь, окунь безголовый, свежемороженый, вали-ка ты отсюда к Евгении Марковне! Сиди в кубрике и зубри ППСС...»