Юрий Калещук - Непрочитанные письма

— Погоди ты, Вовка, — говорит Гриша. — Может, на «горке» и не знали ничего?..

— Может, Панов им толком ничего не объяснил?

— Опять Панов! Нет, мужики. Несерьезный вы народ.

— Дверь хотя бы закрой! — кричит ему вслед Гриша и пытается улыбнуться. — Вот... отгрузил.

— Что скажешь? — поворачивается ко мне Володя Шиков.

Гриша торопливо одевается и уходит.

— Пожалуй, Макаров прав, — говорю я.

— Да в чем он прав? — возмущается Шиков. — В чем? Пацан. Жизни не знает.

— Это не аргумент.

— Пойми ты. Мне не за себя обидно. За мужиков! Я горжусь, что они считают меня своим. Гришка. Варфоломеич. Зульфир... ...Петро. Валера. Толян. Я тоже был бы счастлив, если бы они считали меня своим.

— Ага! Значит, ты понимаешь!

— Понимаю. И все-таки есть вещи, к которым нельзя привыкать, а мы привыкаем.

— Ерунда. Просто — здесь не каждый может.

— Здесь не каждый и нужен. А Вовка Макаров, наверное, нужен. Только надо доказать ему, что нужен именно он. Что о нем думают...

— Окружают заботой, ага.

— Это не так уж невероятно. Не за гранями невозможного. Ты возьми хотя бы арктические балки. Ну, бочки, что на «горке» стоят. Ведь ясно же, что они лучше наших жестяных коробок. Какой-никакой, а уют. Дом. Но бочек как было восемь, так и осталось восемь. Хотя я не слышал, что завод в Волоколамске, который их выпускает, прекратил существование. Или возьми кино. Это, что ли, трудно устроить? Даже на траулере у нас был кинопроектор «Украина»...

— Здесь тоже был кинопроектор. Зимой. Потом куда-то делся.

— Слышал, что был. Значит, мог быть. Значит, в этом нет ничего сверхъестественного. Вполне доступные радости, оказывается.

— Да мы же, в конце концов, не кино приехали сюда смотреть!

— А работать. Я тоже слышал. Примерно то же. От Панова. Но ты-то ведь не Панов. Или ты не Панов, пока помбур, а когда мастер, ты уже Панов?

— Ты меня с кем-то путаешь, старина.

— Да я не только про тебя, Володя. Про себя тоже... Понимаешь, мы ведь просто не замечаем, не хотим замечать, что он такой, пока мы такие. Пока мы молчим, отворачиваемся в сторону брезгливо или безразлично.

— Молчим? Сколько раз мы об этом говорили! Надоело... — Шиков раскрывает вахтенный журнал, перелистывает назад разбухшие, захватанные страницы, словно отсчитывает дни, прожитые на седьмой буровой.

— Тебе надоело связываться? А Вовке Макарову надоело, что его считают только помбуром. Он хочет, чтобы в нем человека уважали.

— Зачем тебе это, а? — тихо спрашивает Шиков. — Ведь все равно напишешь про то, как мужественные нефтеразведчики самоотверженно преодолевают трудности освоения сурового Севера. Ведь так напишешь? Так? И правильно напишешь. Потому что действительно мужественные. Потому что действительно самоотверженные.

В самом деле, что же я Шикова-то донимаю? А сам? Разве сам я сказал Панову хоть слово? Слушал, молчал, что-то записывал в блокнот, не вмешивался практически ни во что, словно боялся нарушить некое «экологическое равновесие». Опять эти бумажные хлопоты, пустые заботы, проклятие ремесла, где всегда надо бежать, никуда не успевая? Не мне ли самому было удобнее считать, что мир ясен и прост, как распорядок вахт, и все, что в нем предстоит сделать, зависит только от желания научиться сделать то или другое. Особый и ясный мир, в котором даже солнце или не уходит с неба, или не появляется совсем...

— Какая-то погода странная, — сообщает Гриша, вернувшись. — Туда шел — снег. Обратно — дождь. Да-а... Число какое сегодня?

— Шестнадцатое октября. Четверг.

— Ну и зима!

— Значит, сегодня четверг, — задумчиво повторяет Шиков и снова перелистывает вахтовый журнал. Страницы разбухли, но, если вынуть из тетради листы, на которых его почерк, тоненькая получится пачка. Тоненькая. — Борт из Тюмени должен сегодня быть. Наверное, Панов вернется.

— Пусть возвращается, — равнодушно говорит Гриша. — Я все одно уеду.

— На отгулы? Конечно, уедешь. Вся вахта твоя уедет.

— Нет. Не на отгулы. Я вообще.

— Ты чего, Гриша? — удивленно спрашивает Шиков. — Чего, Гриша, а?

— Гриша, Гриша!.. Я двадцать семь лет Гриша. Поеду. Я дочку во-он сколько не видел. Так и вырастет без меня. И за учебники пора браться. В институт буду готовиться. Пора.

Он так не похож на себя самого, словно угасла в нем жажда деятельного переустройства, а осталось лишь замкнутое настороженное ожидание. Помню дни тревожного и бессильного нетерпения на десятой буровой, когда, казалось, все шло к бесславному и бессмысленному финалу, и это было непоправимо и уже не зависело ни от чьих намерений и поступков. И вот тогда Гриша — именно тогда, я запомнил это, — в двадцатый или сотый раз объяснив мне, почему при спуске инструмента надо делать то и то, а при подъеме — это и это, вдруг сказал: «Тут важно не просто запомнить, что за чем, — запомнить это нетрудно. Важно попять: почему и зачем? И тогда ты не просто не мешаешь — ты уже помогаешь. И тогда на этой свече мы десять секунд выиграем и на этой — десять. А всего свечей восемьдесят. Вот и считай: почти пятнадцать минут спасены для дела. Понял, да?» Я ответил, что понял, но подумал: зачем? Ну кому нужны эти пятнадцать минут, когда мы неделю сидели, пока плашки везли да пока судили-рядили, что со скважиной делать? Зачем? Это такая же неправда, почти такая же, как заносчивые слова старого поэта, который заявил, что настоящий поэт будет писать стихи даже на песке необитаемого острова, будет писать на песке, зная, что следующая волна смоет их. Стихи пишут для того, чтобы их слушали или читали, — разве не так? Конечно, так, и мы с вами знаем это.

Ничего мы не знаем. Для себя это нужно, не для обстоятельств, как бы ни назывались обстоятельства: читатели, слава, план, метры...

— Не уедешь ты никуда, Гриша, — уверенно говорит Шиков. — Ну, что ты, в самом деле? На Вовку Макарова, что ли, обиделся?

— Все равно уеду, — глухо говорит Гриша.

Шиков подходит к окну, вглядывается в темень.

— Пора на подъем идти. Что это Морозов тянет?

Ночью я несколько раз просыпался от форсированного рева дизелей и скрипа лебедки, но эти звуки были понятны, они успокаивали даже, — было ясно, что калязинская вахта вела подъем инструмента. Но дизели часто и надолго замолкали, и это тревожило: подъем идет медленно — почему? Потом стали доноситься глухие удары, и этот звук тоже легко читался: подъем закончен, грунтоноска повисла над ротором, и сейчас по ней колотят кувалдой, выбивая керн...

В девять утра Шиков радостно сообщил, что каротажные испытания на тринадцатом номере прошли нормально, пласты ведут себя прилично. Вот и ладно. Сейчас там проработка скважины, после проработки забурятся. Тридцать два метра — и проект.

А нам до проекта еще метров четыреста...