Юрий Калещук - Непрочитанные письма

— Вот так и живем...

О чем это он? .

О тщетной, бестолковой погоне за ускользающим временем? Но ведь это иллюзия, будто наше движение замедляет его бег... Или о факелах, роняющих горячие капли непрогоревшей нефти в ломкую и сухую траву? Но они полыхали и будут пылать, пока не умерит себя незнаемая жизнь земных недр или пока мы не научимся ее понимать... О безотчетном промахе водителя трубовоза, чей груз, конечно же, ждут на какой-то из буровых, нервозно всматриваясь в пустынную даль просеки? Или о безмятежном нетерпении детства, внезапно вторгшегося в несуразный и скудный быт базового поселка, переставшего быть базовым, вахтовым, временным от этого нежданного вторжения, но так и не успевшего обрести повадки и стать постоянного жилья? О невзглядных избенках, торопливо нацепивших таблички «улица Губкина», «проспект Молодежный», «переулок Брусничный» и не сумевших объединиться даже в приличный квартал? О длинном бараке, получившем прозвание «лежачий небоскреб»? Или о капризах погоды? О расстояниях? О предстоящем празднике? Или о нескончаемых буднях, планах, метрах, скважинах, тоннах, выговорах, открытиях? О чем?..

Машина пошла резвее, но этот порыв оказался недолог: у самого свертка в промзону мы догнали рейсовый автобус на Нижневартовск, и широкая надменная спина «Икаруса», закрыв весь обзор, мигом стреножила прыть нашего вездехода. И все же нам повезло: спустя километр-другой автобус, тормозя, стал прижиматься к обочине, заметив впереди новых пассажиров, и тогда открылся узкий просвет — в него-то мы стремглав устремились.

Это, в конце концов, и решило дело.

По сторонам струились слабеющие леса. Вырвавшись на простор, «уазик» набрал ход. Я взглянул на часы — половина одиннадцатого. Митинг назначен на двенадцать. Успеем. Впрочем, раньше двух, понятно, все равно не начнут...

— Сдается мне, — неожиданно закричал Абрамович, — что тот честный малый, которому мы обязаны этой отличной дичью, оставил здесь и бочонок с Канарским вином, чтобы мы могли запить этот чудный пирог! — И, усмехнувшись, спросил: — Не помните?

— Нет.

— Да я просто так вспомнил. Как-то приехал к Казачкову на спуск колонны, двое суток торчал на буровой. Спать вроде неудобно — мало ли что? Но и над душой у ребят стоять ни к чему. Короче, засели мы с Казачковым в командирском балке, гоняем чаи, в окошко поглядываем, а Петр Григорьевич наизусть «Айвенго» шпарит...

— Давно он здесь, однако. И все время грозится: «До пенсии дотяну — и домой».

— Не верю я в это.

— Да я тоже не верю. И все-таки...

— В июне ему пятьдесят пять стукнет. Да-а... Вот так и живем, — повторил Абрамович. — Буровой мастер — центральная фигура в нашем ремесле. Центральная! Стержневая, если хотите. Каков мастер — такова и бригада...

Конечно, подумал я. И Лёвин, и Китаев, и Громов, и Шакшин, и Петров, и Глебов — все мастера, которых я знал и в бригадах которых бывал не раз, не похожи друг на друга, да и команды их тоже отличались меж собою. Не только результатами.

— ...Какова бригада, — продолжал Абрамович, — такова и проходка. А какова проходка — таков и фонд скважин, такова в конечном счете и добыча... Но какая тут главная особенность? — Абрамович резко повернулся ко мне, переднее сиденье жалобно скрипнуло под его крепким телом, да и всю машину, кажется, слегка повело: — Буровой мастер — не должность, не профессия даже, это такой склад души, устройство сердца, в котором дело и человек неразделимы... Вам, должно быть, забавно немного: главный инженер бурового управления, а толкует о какой-то сентиментальной ерунде. Душа... Сердце... Надо бы о способах крепления скважин говорить, о геологических структурах, о методах зашиты от газопроявлений! Да-а... Способы и методы любому мало-мальски грамотному человеку известны, я все ж аварий у нас хватает. И у молодых мастеров, и у опытных. А ведь авария — это не отрицательный результат, который тоже в цене, это отрицание результата. Чтобы понять такое, одного лишь опыта, одних только знаний мало! Это я не ради красного словца говорю — сам бурмастерский хлеб едал, не поперхнулся. Слыл вроде бы приличным мастером. Но я-то всегда знал, зна-а-а-ал — что скрывать — надеялся, что для меня это занятие временное. Место службы, одно из многих. А так, чтобы на всю жизнь — нет, к этому я готов не был... И вот теперь возьмите Казачкова. Мне говорили, что вы знакомы с ним, будто бывали у нас раньше?

— Бывал.

— Так я что хочу сказать? Он, Казачков Петр Григорьевич, рожден буровым мастером. Именно мастером! Именно рожден!

— Да ему было ближе к сорока, чем к тридцати, когда он буровым мастером стал...

— Знаю. Знаю! Но не об арифметике речь. И даже не об алгебре.

— О гармонии?

Абрамович поглядел на меня изучающе, будто прикидывал, нет ли подвоха, иронии в моих словах или тоне, каким они произнесены; нет, иронии в словах не было, не могло быть, я и сам к той поре начал задумываться, что многое в так называемой производственной сфере зависит от причин, не имеющих цифрового выражения; Абрамович, этот сильный, крупный мужик, вряд ли далеко шагнувший за тридцатилетие, был интересен тем, что умел не только задумываться над такими вещами, но уже искал для них слова, определения, сопоставления; он продолжал:

— Не о том, повторяю, речь, когда в бурение пришел, а о том, что за душой было. Что дать мог. Людям дать, а не железкам. Понимаете, в чем тут дело? Мне и самому это лишь недавно пришло в голову... Если б Казачков не приехал на Варь-Еган, если б случилось так, что не стал он работать на этом месторождении, то и вся судьба Варь-Егана, мне кажется, могла бы сложиться иначе. Труднее. Еще труднее... Вы, наверное, помните, как начиналась его история...

Еще бы, такое не забывается: бушующее пламя, рев газа, грозный плеск мутной воды, кипящей в кратере...

Обойдя бурлящее озеро вокруг и убедившись, что от тихой речушки Аган этот беснующийся неровный овал отделен всего лишь тоненькой полоской прибрежного песка, мы с Лехмусом вернулись в поселок, где только что был создан и приступил к работе штаб по ликвидации аварии. Подписан и первый приказ: «23 мая 1974 года при бурении скважины № 100 Варьеганского месторождения при забое 796 метров во время подъема инструмента произошел газовый выброс, переросший в открытый фонтан...»

Бурила скважину бригада Белова, недавно прилетевшая на Варь-Еган из Отрадного. Отрадненская школа бурения дала немало знающих дело буровиков Самотлору, в китаевской бригаде были они костяком, а знаменитый на всю страну коллектив бурового мастера Геннадия Лёвина некогда прибыл из Отрадного в Нижневартовск в полном составе. Но им, этим прославленным мастерам, потребовалось время, чтобы обжиться, примериться к новым геологическим, технологическим условиям. У бригады Белова, начавшей разбуривать Варь-Еган, времени на обживание не было — была казенная крыша над головой, был наспех смонтированный станок и был плакат: «Дадим!..» По меньшей мере два обстоятельства из области технологии проводки скважин были для них внове: вечная мерзлота и мощный газовый пласт в сеномане. По первой причине потеряли много времени на начальном этапе проходки: глинистый раствор размывал мерзлоту, диаметр ствола увеличивался, потому долго не могли рассчитать объем тампонажных работ, намучились , с цементажом кондуктора, направляющей обсадной колонны; вторая причина вынуждала к крайней осторожности, точному соблюдению всех параметров бурового раствора, в особенности удельного веса, а следовательно, и здесь об экономии времени, о сокращении сроков строительства скважины нечего было и думать: с повышением удельного веса раствора проходка неизбежно падает, быстрее изнашиваются долотья, а значит, спуско-подъемные операции приходится проводить чаще — они-то и съедают рабочее время. Но ведь хотелось как лучше. Всем хотелось. А «как лучше» чаще всего трактуется «чем скорее»: «Дадим стране 100 тысяч тонн варьеганской нефти!»