Юрий Калещук - Непрочитанные письма

— Ну да. Сначала: «Твори, выдумывай, пробуй!» — а через минуту: «Куда ты лезешь!»

— И такое случается, — согласился Китаев.

— Да ты понимаешь, Васильич, что таким вот образом людей мы порой теряем! Из тех, кто, быть может, совершенно необходим Тюменскому Северу, но доказывать, что он необходим, ему никто не стал. Дескать, другие приедут — страна большая, все от тюменской нефти живут, все на нее и поработать могут.

— Всем тут и делать нечего, — усмехнулся Китаев.

— Ладно, оставим крайности — и приезжих доморощенных «экономистов», и безответственных хозяев. Давай о тех поговорим, кто готов отдать Тюмени и ум свой, и душу, но только чтоб душу его тоже в расчет принимали.

— А вот этот вопрос — внимание к кадрам, внимание к человеку, при всей его традиционности, я считаю самым главным в работе окружкома партии, — сказал Китаев. — Внимание постоянное, пристальное, не показное, не кампанейское. Техники нам шлют — не жалуемся. Если есть нехватка чего — чаще от собственного разгильдяйства. Однако без человека, осознающего свою роль и задачу, все наши наметки и планы ничего не стоят.

— Тут, Виктор Васильевич, мне и добавить нечего.

— А мне хотелось бы кое-что добавить. Я все над теми твоими словами думаю, об уроках. По-моему, ты не прав еще в большей степени, чем мне поначалу казалось. Представь сам. Из распадка ты одно видишь, а с горы, даже невысокой, другая у тебя перспектива. Мы-то, заметь, все время в гору идем, понимаешь?

В школьном дворе у вас росли три дерева. Не могу вспомнить какие. Не в этом суть. Но разве не пытались мы взбираться на них? И разве с ветви, даже самой ближней к земле, не открывалось море? Неужели я позабыл? Нет, другое тут объяснение. Другое — и совсем простое. В том портовом городе мы привыкли, что море видно отовсюду, и то, что в школьном дворе оно исчезало, мы просто не замечали — мы продолжали видеть и слышать его, и даже шум дождя не мог заглушить его могучего дыхания.

Понимаю. Это ты к тому, Васильич, что не всякое лыко в строку, иной опыт, рожденный стесненными обстоятельствами, не стоит усваивать, когда изменился уровень — технической мысли, технологического обеспечения.

— Разумеется, не всякие уроки заучивать надо, а то и впрямь во второгодников превратимся. Ну, скажи, хорош бы ты был, если б в десятый класс явился с уроками, выученными за пятый, а?

— Ты глобально мыслишь, Васильич. А меня сейчас интересуют категории конкретные, простые. Скажи прямо: освоение опыта бригад Лёвина или Шакшина помогло бы сократить число работающих в бурении?

— Пожалуй.

— А решительная ликвидация отставания обустройства месторождений разве...

— Ладно, Яклич. Тут нет предмета для спора. Не повторять старых ошибок — тут все ясно. Но пора думать о том, чтоб и новых не допускать! Пора готовить себя к изменяющейся ситуации — вот в чем вижу я смысл уроков, коль мы никак с твоего конька слезть не можем. Но довольно про это. Многое сейчас усложнилось, Яклич. Очень многое. Слышал, наверное, что в Нягани совершенно иная, непривычная геология — прежде мы с такими структурами не встречались... Есть и другие сложности объективного свойства. Есть просто неразбериха, бестолковость, неумение работать, организовать работу. Все есть. Правда, теперь мы за это большую цену платим — и за объективные трудности, и за собственные просчеты. Сейчас каждый метр и каждая тонна подорожали: мы взяли в работу месторождения не столь крупные, какие бывали у нас раньше, да и дебиты иные — с одного пробуренного метра теперь сильно поменьше снимаем навара...

— Одна скважина давала пятьсот тонн — к ней арматура и одна труба. А чтоб пятьсот с нынешних скважин взять — всего по десять надо. И людей, значит, поболее требуется... Так, что ли?

— Если схематично — так. На деле еще сложнее.

— Понятно, что сложнее. Потому-то и кажется мне, что сейчас к выходу на любое месторождение основательнее надо готовиться, чтоб не было работы впустую.

— Что ты имеешь в виду?

— Да ты сам говорил, что структуры малоизученные, технология вскрытия продуктивных пластов не отработана. Зачем же голый метраж гнать? Обследовать надо все досконально, обустроить месторождение, город поставить, тогда и за эксплуатацию браться.

— Ну, знаешь!.. Как же мы завтра станем нефть добывать, если у нас сегодня фонда скважин не будет? А нефть нужна, сам понимаешь. И план — это план. Закон.

— Это я понимаю. Я другого понять не могу. Куда мы торопимся — взять! взять! взять! Лет двести назад, когда нефть вошла в обиход, что из нее получали? Керосин да еще какие-то сомнительные лекарственные снадобья. А теперь? Да у нас часа не хватит, чтобы перечислить все, что из нее получать можно. И этот перечень постоянно растет. Я где-то читал — за пятнадцать лет номенклатура продуктов, получаемых из нефти, удваивается. Мы даже вообразить себе не можем сейчас, что из этой нефти научатся делать лет через пятьдесят. Если, конечно, она к тому временя еще останется...

— Останется, — сказал Китаев. — Коэффициент отбора нефти из месторождения все ж таки пока еще маленький — больше половины запасов остается в недрах. Помнишь, когда я с Мирового нефтяного конгресса вернулся, из Бухареста, рассказывал тебе, что поиски вторичных методов эксплуатации старых месторождений — это сейчас задача номер один для нефтяной науки. Наверняка будет найден способ, как увеличить коэффициент отбора. Что же это означает? Догадываешься, Яклич? А? Это означает, что города, которые мы здесь построили, строим и будем строить, еще долго людям служить станут. И нефть им послужит, как мы ей сейчас служим...

Когда в половине пятого солнце не дает поднять ресниц, обжигая глаза яростным, непереносимым светом, как-то не поворачивается язык называть это время суток ночью, даже если к ней полагается эпитет «белая». Но то опять была ночь, белая ночь, летняя ночь: лето, припозднившееся в тот год, наконец-то догнало меня в долгой командировке.

Сколько раз, приезжая сюда летом или зимой, осенью или по весне, я начинал свой командировочный маршрут с автостанции: здесь всегда можно было встретить знакомых, друзей, узнать, как и что, наметить план работы.

Зимой в этот час город не виден. Только тускло светятся сугробы по обочинам улиц да размашистый свет фонарей выхватывает из сумрака деревья, похожие на кустарники. Потом зажигаются строчки окон, обозначая самые дальние дома, затем зажигается свет в тех, что поближе. Гаснут окна в том же порядке — сначала дальние, потом ближние. Движутся светлячки сигарет, скрипит снег, и слышен гул не разделенной на слова человеческой речи. Зимой и летом, осенью и весной, в пургу и в ливень, трижды в сутки — к шести утра, двум пополудни и десяти вечера — город отправляется на работу.