Владислав Ляхницкий - Алые росы

А Ксюша торопливо уходила все дальше в проулок.

7.

Железнодорожный состав тащился — будто не паровоз, а хромоногая, лошаденка везла цепочку разномастных теплушек. Порой где-нибудь на подъеме, полязгав буферами, состав останавливался и паровоз простуженно гудел. Значит, сил больше нет и придется стоять, а гудит потому, что нет ни дров, ни угля, и граждане пассажиры, если они хотят дальше ехать, должны вылезать из вагонов и пилить на дрова сырые березы в зеленеющей роще. На некоторых станциях, залихватски свистнув, паровоз убегал и возвращался с полным тендером каменного угля.

Этой самой дорогой Валерий ехал зимой, и тогда угля не было вовсе, а теперь появился. «Поднимается потихонечку Родина, — думал Валерий. — Сломили саботаж Михельсонов». — И было очень приятно, что Родина поднимается. Вот только досадно, что попался ему подлец Горев, и тряхнуло Валерия как на ухабе, и выкинуло за обочину трактовой дороги.

«Мер-рзавец Горев, — ругался Валерий, сидя у раскрытой двери теплушки. — Нарушил слово».

Народу на станциях и в вагонах не протолкнуться. Ехали замешкавшиеся солдаты с дальних фронтов, недолечившиеся раненые, спешившие захватить сев в родных деревнях, и мешочники из-за Урала. Мешочников стало меньше, чем было зимой.

Справилась Россия с голодом. Поднимается Родина как после тяжелой болезни. Вон парни с девчатами идут по-над речкой. Дымит труба завода. Значит, жизнь возрождается.

Дышать бы сейчас полной грудью, как дышат те парни. А Валерий бежит, как волк из облавы. А если б не убежал — расстреляли бы. «Что за жизнь наступила. Поймал Горера — и стал предателем по отношению к товарищам офицерам, отцу. Выпустил их — и стал предателем по отношению к солдатам и Родине. Можно ли жить сейчас, никого не предавая?»

«Мир раскололся на две части, и я должен решить, с кем пойти».

Пот прошиб.

«Разве можно против отца? Но если отец с поджигателями? Не может быть! Горев лгал!»

Стало легче.

«Отец не скрывает ненависти к большевикам. Но он честный. Он не мог быть с Горевым заодно. И живет в другом городе!»

Совсем полегчало.

«Я, наверное, тоже честный. Меня хотели расстрелять…»

…Яма у кустов. Он — у ямы. Руки связаны, глаза прикрыты повязкой, но Валерий видит отделение солдат против себя. Зрачки их винтовок направлены в грудь. «Отделение… пли…» — командует председатель полкового комитета…

…— Тьфу, наваждение, — содрогнулся Валерий и потер лоб ладонью, прогоняя кошмар. Черные зрачки винтовок назойливо преследуют его с митинга, когда позади него встали два солдата с винтовками и проконвоировали на гауптвахту. Ненависть к солдатам всплывала тогда и жалость к себе. «Добратался. Доигрался, балбес, в объективную правду. Забыл отцовы слова о двух правдах. Видишь небо? Смотри на него. Оно завтра останется, а тебя… отделение, пли!..»

Шло время. Животный страх проходил, и отчаяние уступило место рассудку.

«На их бы месте и я расстрелял бы командира-предателя, — думал Валерий. — Другой на моем месте, спасшись от смерти, возненавидел бы лютой ненавистью этих товарищей, — последнее слово выговорилось без насмешки, попросту, — а я продолжаю их уважать. Не затаил злобы, а объективно оцениваю события: осуждаю Горева, себя и горжусь моими солдатами, выгнавшими меня. Парадокс. Они такие же люди, как и отец, со своими заботами, характерами… Все-таки интересна жизнь, полная опасностей, неожиданных поворотов…

Несмотря ни на что, я остаюсь самим собой, — и что бы мне ни грозило, буду принципиален, буду любить народ, мою Родину мою Русь».

8.

На маленькой станции рядом с вагоном Валерия остановился длинный состав коричневых пульманов с зеркальными стеклами, зеленых закопченных третьеклашек и красных теплушек в конце.

Из теплушек и третьеклашек попрыгали на пути люди в темно-зеленых полушинелях-полупальто с поясами, в непривычных шапочках-пирожках. Торговки к ним:

— Молочка, яичек вареных…

— Шаньги… Шаньги…

— Карасиков жареных, карасиков сладких….

Солдаты беспомощно улыбались, разводили руками: плохо, мол, понимаем русскую речь. А чего ж не понять, если в корзине лежат караси, как лепешки, а молодайка протягивает корзину.

— Чехи это. На родину их везут, во Владивосток, а там, дальше морем. В плен попали, — говорили кругом.

— Пленные? Мой сынок тоже в плену. — Старушка протянула корзину с шаньгами. — Берите, родимые. Ешьте себе на здоровье.

Молодайка очнулась. Ее муж еще не вернулся с войны. Может, так же вот едет где. Может, голодный. Не должно этого быть, мир не без добрых людей. Отделила карасей половину, сунула их проходящим солдатам и утерла слезу рукавом.

Валерий выскочил на пути и смешался с толпой солдат чешского корпуса.

— Закурим, — вытащил газету, кисет с самосадом «один курит, а семеро кашляют».

Чехи брали его кисет, вертели толстые самокрутки, хлопали Валерия по плечу и тянули свои кисеты, портсигары, табакерки из малокалиберных орудийных патронов.

— На родину едете, други? — спрашивал Валерий. — На родину. О-о, родина — это превыше всего. Я тоже на родину еду.

Засвистел паровозик, и Валерию пришлось прыгнуть в теплушку. Солнце грело ласковей прежнего, весенний ветер донес запах свежей земли, сырости, прелой травы и свежих березовых листьев — тот особый запах весны, от которого даже в самых черствых сердцах пробуждается жажда любви, хотя бы к себе самому.

«Вот она, моя Родина, — думал Валерий, глядя на черные ленты пашен между березовыми колками, на блестящие озерки снеговой воды, — великая Родина. Пройдет еще несколько месяцев, и люди на всем земном шаре будут обмениваться не пулями, а махоркой, как я сейчас обменялся с этими чехами. И Вера узнает, что я настоящий социалист. Только вот беглый.

Валерия охватило отчаяние.

— Возможно, она уже знает, что командир Ваницкий был предан суду трибунала и бежал с гауптвахты. Какой кошмар. Какой ужас, — повторял Валерий, не зная, что предпринять. Только сейчас он понял, что история с его арестом может ему стоить расположения Веры. — Но у нас же общие идеалы, общие думы, общие чаяния, взгляды…

Стучали колеса теплушек, свистел паровоз, а разогретые солнцем поля начинали дымиться весенним парком.

9.

Огород у Арины большой. Надо вскопать, грядки сделать, посеять, обильно полить. Сходишь раз двадцать на Выдриху с бадейками на коромысле — и ноги гудят, и в спину как палку с шипами вставили.

— Проживем как-нибудь, — говорила Арина. — Посадим картопку, капусту, моркошку, свеклушку, просо посеем. А там корова отелится.

— Я, кресна, в батрачки пойду. Мне одной надо жить. Непременно одной. Не забыла, сулила сказать, как Ванюшка уедет на пасеку или в поле?