Владислав Ляхницкий - Алые росы

Ксюша в оцепенении стояла поодаль, на приступке амбара, и смотрела на пламя.

— Значит, Устин не сгорит, не сгорит… — повторяла она и с каждым словом ощущала все большую тяжесть. Ухватилась рукой за косяк. Еле держалась. Взглянула еще на огонь, поискала глазами Ванюшку и увидела рядом Устина. Он тянул к ней ручищи.

— Вот ты где? — схватил Ксюшу за косу и с силой бросил на землю. — Бей поджигателя!.. Бей!

Ксюша не ощущала боли, но удары слышала явственно, как будто били по чему-то гулкому, вроде обичайки на прииске. И дым, тяжелый, тягучий дым сгущался с каждым ударом…

1.

Прохладным, прозрачно-розовым утром поезд Валерия дотащился до вокзала родного города. Спрыгнул беглый командир на перрон. Огляделся. Ласковое солнце поднималось над фронтоном вокзала. Приятную силу почувствовал в теле Валерий, приятную легкость на сердце.

«Дом, скоро дом!»

Привычно протянул руку за чемоданом и чертыхнулся: на гауптвахту с чемоданом не сажают.

— Тьфу, черт, хоть бы ремень достать, а то явишься перед отцом, как баба в родильный дом.

Вспомнив полк, гауптвахту, Валерий почувствовал неприятную виноватость и какое-то сожаление. Что бы там ни было, но, по-честному говоря, недолгий период командования полком был единственным, по-настоящему интересным периодом в жизни Валерия. Поэтому и к членам полкового комитета, посадившим его на гауптвахту, и просто. к солдатам полка сохранилось чувство уважительной дружбы и сознание их правоты.

Валерий сунулся было к извозчикам, но, вспомнив, что в кармане нет ни копейки, пошел потихоньку домой. Шел и, видя открытые булочные, хлеб на полках, слыша гудки депо и макаронной фабрики, с гордостью думал: «Сломили мы все-таки саботаж», — и опять загрустил. Могучее, гордое «мы» мало подходило к его положению. «Мы! Кто это мы?»

Он взбежал на парадное крыльцо отчего дома и был удивлен, что его опередила стайка громкоголосых мальчишек. Они прежде него открыли тяжелую дверь с зеркальным стеклом.

— Не… арифметика.

— Дательный третий день зубрю и никак не запомню.

— Школа? — Валерия обдало холодом. — Где же я буду жить? И как же наш зимний сад с фонтаном, золотыми рыбками, глициниями? Неужели нельзя было устроить школу где-нибудь в другом доме?

В полковой комитет частенько заходил старичок — ротный фельдшер. Сядет в углу, возле печи, поставит между коленями палку с набалдашником в виде тигровой головы, и если придет кто требовать для себя особых прав, — привилегий, фальдшер слушает-слушает да как стукнет палкой о пол: «Фазан! Тебе подавай революцию во всем мире, но только не у тебя в квартире!»

Поговорка фельдшера стала крылатой фразой. Ею под общий смех осаживали зарвавшихся. Сейчас она вспомнилась Валерию, но не вызвала смеха.

— Зачем же школа в нашей квартире? — повторил огорченный Валерий и пошел искать отца.

Родителей ой нашел в двухэтажном флигеле, где раньше была главная контора дома Ваницких, где жили приказчики, управляющий. Мать, увидев Валерия, сразу заплакала.

— Дожили… Угла не имеем.

— Мамочка, потерпи. Образуется, — утешал Валерий, а на душе становилось все слякотней. — А где отец?

— Даже ночами работает. У него все какие-то люди.

Изменился Аркадий Илларионович. Осунулся. Поседел. Он встретил Валерия в дверях, обнял его, но в кабинет не провел.

— Я очень занят, Валерий. Давай встретимся вечером. Ты получил мою телеграмму с вызовом? Нет? Ты приехал удивительно кстати. Дай мне честное слово, сегодня и завтра… ну, словом, до моего разрешения ни в коем случае не появляться на улице. Не уходить никуда из дому.

— Странно, папа, я же не мальчик.

— Валера, дай слово. Отец не часто просит его.

— Но почему, объясни.

Завтра я тебе объясню, а пока подари мне твое присутствие в этом доме! И ни-ику-да-а!

2.

С присвистом рассекает лемех желтое море прошлогодней травы, и черный блестящий вал спадает с отвальника плуга. Запах свежей земли щекочет ноздри. Егор старается вести плуг ровней, даже вспотел от натуги. Сколько лет и особенно весен, когда распускались почки берез и черемух, начинали зеленеть луговины, он ворочал в шурфе валуны и грезил черной, пахучей землей на отвале блестящего лемеха. Наконец-то! Дождался! Поет плуг. И ручки его, железные, теплые, будто живые.

— Но, милые, но-о, — покрикивает Егор на лошадей. Какая же пахота без «но-о», без ржания лошадей, без грачей в полосе, собирающих на завтрак личинок.

И солнце сегодня словно нарочно светит празднично ярко и греет, как улыбка любимой.

Родная земля! Черная, пахучая борозда! Тысячи лет ты манила к себе настоящего человека! Любовью, вниманием к природе, к тебе, родная земля, познается цена человека.

В забое Егор чувствовал себя пасынком жизни. Сегодня— как мать родную нашел. Пой, плуг! Отворачивай пласт!

— Но-о, гнедые…

— Но-о-о, — послышалось позади. Это Тарас понукал вторую упряжку. Затем новое «но-о-о» — и третий плуг вспорол ковыльную целину.

Далеко впереди куст прошлогодней полыни. Егор направляет на него лошадей, как капитан в бурном море направляет корабль на далекий маяк.

Первая борозда — полю зачин и должна быть как струна. А эта к тому ж всей коммуне зачин. «Эвон сколь народу вокруг. Не дай бог осрамиться, скривить борозду».

А народу и правда полно. Вон Лушка в малиновой праздничной кофте, в цветастом платке, в лазоревой юбке, а босиком. В обутках нельзя вести первую борозду.

Рядом Вера Кондратьевна… Ей, городской, непривычно идти босиком. Трава колет ноги. Вера идет, как по горячим углям, а белая блузка ее кажется легким облаком среди цветущего луга из праздничных сарафанов.

Вавила тоже босой, как и все. Распоясал холщовую рубаху, ворот нараспашку, ремень повесил через плечо, выцветшая фуражка в руке. Идет и поет что-то.

Аграфена в праздничном сарафане, ведет за руку Петюшку. Дядя Жура шагает, как на ходулях, и машет руками, словно бы степь измеряет. За ним — новоселы, а теперь коммунары — из «расейского» края, приискатели— члены коммуны.

— Родной ты мой, говорила вчера Аграфена, — честь-то кака тебе оказана: первую борозду проложить по степи. У всего-то народа ты на виду. Ни Кузьму, ни Устина так не жаловали.

— Небось и тебе ни Уська, ни Кузька не приглянулись, — смеялся Егор, — а Егоршу себе подглядела.

«Вожаком у народа ты стал, мой Егорушка».

Егор идет за плугом, без шапки, босой, в серой посконной рубахе навыпуск, в посконных портках. Через плечо на ремне висит кнутовище и длинный ременный кнут змеится по борозде. Стройнее, моложе и выше кажется людям Егор.

Кто знает, может быть, твоя борозда будет первой коммунаровской бороздой России. Первой в мире коммунаровской бороздой.