Владислав Ляхницкий - Алые росы

— Но-о, родимые, но-о-о…

Режут три плуга желтую степь. Спадают с отвала черные пласты земли…

Трудной была дорога к коммуне. На ощупь брели.

Ведет Егор плуг и вспоминает, как приехал со съезда, как привели его в новую школу, что достроили без него на бугре в пихтачах, напротив приисковой конторы.

— Рассказывай, как съездил, Егорша? Что видел? Что слышал? Все сказывай, — торопили товарищи. А народу в классе тьма-тьмущая.

Егор тогда перво-наперво стены внимательно осмотрел, окна, скамейки, печь — и слеза на глаза накатилась.

— Мечта сбывается, а! Петька грамотным станет. Да боже ты мой, за это одно жизнь можно отдать, — шептал он. — Вот она, революция! Вот она, наша Советская власть!

До самого вечера рассказывал Егор, как съезд провозгласил по всей Сибири Советскую власть. Как создали совет рабочего контроля. Как по железной проволоке говорил с самим Питером и как просил Питер хлеба.

— Умоляем скорее и больше дать хлеба, — так и сказали из Питера. Без хлеба Советская власть — пустой разговор. Сеять надо поболе. Мне в городе, в Совете наказывали: приедешь — и сразу мол, значит, делайте, штоб сообча, штоб комм-уния…

— Сообча сеять хлеб? Тут надобно покумекать.

Выбрали Егора председателем Сельревкома, а с коммуной решили подождать.

Спозаранку тянулись люди в ревком. Особенно безземельные, беженцы из «расейского» края. Обступят они Егора — и каждый с докукой.

— Нес вчера жердинку из леса на дрова. Кержаки увидели и шею накостыляли. Наш, грит, лес. Мы, грит, вам…

— Егорша, пошто кержаки на мельнице без очереди мелют, а я третий день как стал у двери, так и стою. Зерна-то мерка всего…

— Не в кержачестве суть. Я вот кержак и вместе с тобой стою, потому как зерна у меня пудишко, а не десять кулей.

— А дерет-то Кузьма, язви его в печенки, за помол пять фунтов с пуда да фунт на распыл. Расстараешься ведерком зерна, а с мельницы пригоршню тащишь.

— С землей-то, Егорша, как?

Знают: составлены списки на передел земли и скоро приедет в село землемер. Да за воплем «с землей-то как?» другое скрывается: а что мы с землей делать станем, ежели ни плуга у нас, чтоб землю вспахать, ни лошадей, чтоб плуг протащить, ни зерна, чтоб посеять?

— Может, и впрямь сообча, как Егор сказывал? А?

— За кукиш плуга не купишь.

— Приискатели, можа, подмогнут.

Кузьма Иванович, услышав, что приискатели и голытьба собираются землю пахать, сперва похвалил:

— Давно бы так. Чем бесовское золото доставать, пашеничку бы сеяли. — И даже сказал народу в моленной: — Братья и сестры мои, восславим мудрость господа бога, просветившего ум и сердце погрязших во грехе, да распашут они пустошь в тайге.

А как начал в коммуну записываться народ из новосельского края, как пошла в нее кержацкая беднота, так почуял Кузьма Иванович — не таежными полянами пахнет, а могут добраться до Солнечной Гривы, где он пасет свои табуны и ставит зароды сена для продажи.

— Братья мои, — возгласил он на очередном молении, — видано ль дело, штоб в единую семью собрались христиане и татарва, жиды, сербияне и всякая прочая нечисть. Содом и Гоморру строят богомерзкие приискатели. Гере нам, горе!

И Устин, встретив на дороге Егора, сказал с укоризной:

— Што ж ты, сват, я шахту вам спас, а вы гадите мне под окном, батраков моих в — коммунию сманиваете. — И пригрозил: —Пеняйте на себя, коли што.

На другой день ползли по селу разговоры.

— Батюшки вы мои, только послухайте, — всплеснула руками у проруби всеведущая Гудимиха, — у них, у ком-мунаров-то, бабы, обчими станут. На кажную ночь новый мужик!

— Не обнадеживайся особо, — подкусила соседка, — на тя разве слепой с перепою позарится, так и то как ощупат, так и подастся в кусты.

— Тьфу на тебя, толсторожая, — окрысилась Гудимиха. — Как навалятся на тебя гундосые да сопливые…

— Господи, пронеси, — крестятся бабы.

— Жисть — што крутая гора, — рассуждали мужики. — Отдай коммунии земли, сам в нее запишись — не тяжела ли поклажа станет? А с другой стороны, как бы промашки не дать, а то угодишь мимо общей телеги, а посля дуй пехом в гору.

А бабы последние новости мужикам сообщают.

— Ночью-то этой дурехе Аниське было видение: явился во сне юный муж на белом коне. Одежды светлы, а лик скорбен и грозен.

— На белом коне? Егорий Победоносец! Дальше-то што?

— А дальше, бабоньки, он отвернул свой лик от нашего Рогачева.

— Батюшки вы мои… Отвернул?!

Пригорала каша в горшках, а бабы, сгрудившись, продолжали судачить.

— Да не просто так отвернулся, а поднял огненный меч.

— С огненным-то мечом — Михаил Архангел. Так он непременно пешой. Не путашь ты?

— Вот как перед богом, на белом коне и с огненным длиннющим мечом. Поднял он, значит, огненный меч и громовым голосом возгласил: сокруши, грит, коммунию, да как резанет по селу.

— Ой!

— Бабоньки! Кого делать-то станем?

— Мечом полоснул?

— Бабы обчие?

И на сход о земле, о коммуне пришли одни новоселы да приискатели.

Пошли по дворам.

— Слышь, кум, говорил Егор, — Расее шибко хлеб нужен.

— Знамо, нужен. Без хлеба нельзя.

— В городах голодуют.

— Знамо дело, слыхали.

— А у нас Солнечна Грива без пользы лежит. Пособи, кум, штоб коммуне Солнечну Гриву отдали.

— Без земли, знамо дело, не пахота, а кошкины слезы, — соглашался кум.

Казалось, договорились. Казалось, приговор обеспечен. Да угрозы Кузьмы оказались страшнее, и уходили коммунары со схода ни с чем. И снова ходили из дома в дом. И снова на сходе ни тпру и ни ну.

— Помощь сулили и нету, — возроптал Егор, вспоминая свои разговоры на съезде и в городе с депутатами губернского Совета…

Плуги коммунаров вспарывали вековую целину Солнечной гривы. Вера вспоминала, как в зимний морозный вечер пришел домой Кондратий Григорьевич и, сорвав с усов сосульки, крикнул ей:

— А ну, собирайся. Меня посылают в деревню. Уполномоченный Совнаркома сказал: стране нужен хлеб, а бедноте — работа и нормальная жизнь. Путь один — организация коммун. Кстати, в селе Рогачево пытаются строить коммуну. Поможем, Верунька? Там школу построили. Будешь учить ребятишек.

Прощальный гудок паровоза. Вера торопливо поднялась на подножку вагона, прижимая к груди заветные письма: «Приеду, увижу, скажу три заветных слова».

«Что ж, скажи…»

Засмеялась.

«Командиром полка стал. Неужели действительно наш?»

Стояла в тамбуре у открытой двери, смотрела, как морозная дымка закрывает вокзал, как убегают вдаль водокачка, до боли знакомые улицы ее детских игр.

Начиналась новая жизнь. Совершенно новая. Какой не жил еще ни один человек на земле. Она старалась представить себе коммунаровскую жизнь, первую коммунаров-скую пашню, первый дом коммунаров, школу. Откуда взяться чему-то особому? И в то же время росла уверенность, что коммунаровский дом не может быть просто крестьянской избой, а сам коммунар — обычным, мелким, сварливым.