Владислав Ляхницкий - Алые росы

— Вавилушка, приезжай скорей, — шептала Лушка. — А товарищи у нас с тобой и впрямь молодцы. Сколько доброго они сделали для меня.

Говорят: приискатели грубы, хамье, ругатели — слушать срамно. Бывает. Иной выпьет — под руку не лезь, черт ему не брат и мать не родня. Лушка кое-кого из них недолюбливала. А когда Аннушка родилась, когда Лушка оправилась, гостей набралось в землянке — негде ступить. И каждый подарок принес: кто рукавички из белки, кто носочки — едва натянешь на палец. Видно, нарочно такие заказывал. Дядя Жура зыбку принес. И каждый — это уж Аграфена, наверно, сговорила, — принес особый подарок — махоньку золотинку. На приданое дочери. Аграфена когда убирала золото, так сказала, что набралось больше хлебальной ложки.

Крестным был дядя Жура, крестной — Аграфена. Крестили в Притаежном у православного попа в церкви. Анной назвали. Хорошее имя Аннушка. Анюта!

Еще бы Вавилу видеть хоть раз в неделю, и все тогда нипочем. С тех пор как Вавила с Егором приезжали сюда, управляющий как взбесился.

Вчера идет по дороге. Лушка его шагов За полета заметила и вовремя поклонилась. Низко. Даже сказала: «Здрасте, Иван Фомич». Это первый русский управляющий на приисках господина Ваницкого. Худенький, невысокий, подвижной, баки на щеках, будто кто-то ему по лицу мазнул грязной рукой.

Поравнявшись с Лушкой, загородил ей дорогу.

— Здравствуйте, Лукерья Харламовна. — Всех рабочих знает по имени-отчеству. — Загордились как замуж-то вышли.

— Я поздоровалась.

— Неужели? Сегодня? Теперь многие приписывают себе заслуги. Ха-ха. — И сделал вид, будто бы не удивился нисколько, увидя непонимающий Лушкин взгляд. — Недавно один субъект просит должность министра. Я, говорит, еще семь лет назад шел по Невскому и увидел навстречу в пролетке царь едет. Я сразу вышел на край тротуара, чтоб все меня видели, руку в брючном кармане полою пальто прикрыл, да такую дулю сделал в кармане… царю. Так и вы, Лукерья Харламовна, вероятно, изволили со мной поздороваться… в вашем кармане.

И пошел себе дальше.

«Будет штраф, — подумала Лушка. — Эх, жизнь. И почему у нас, чем поболе прохвост, тем ему больше власть?»

Вчера же управляющий на шахту пришел.

— Здравствуйте, Андрей Поликарпович, — только тут рабочие узнали, что дядю Журу зовут Андрей Поликарпович. — А крепь вы, Андрей Поликарпович, делаете отменно гадкую. Из-за вашей работы у нас аварии в шахте.

— Ка-ак, — захлебнулся дядя Жура в обиде.

— А так вот. — На управляющем черная гимнастерка, брюки заправлены в яловые сапоги. Он подозвал к себе пильщиков и, ткнув носком сапога в недоделанную крепину, сказал ухмыляясь — Будьте любезны, распилите ее пополам — и сразу же в топку локомобиля. Теперь эту пожалуйте, эту… Эту еще… Мы не можем рисковать жизнью русских людей из-за небрежной работы одного разгильдяя.

«Значит, штраф. Да огромный. Управляющий заморить хочет дядю Журу, чтоб сам ушел с прииска, — подумала Лушка. — Хочет переложить вину за обвалы, за погибших в шахте людей на члена рабочего комитета. Разделить рабочих, натравить их на свой комитет».

Вскочила на штабель бревен и закричала:

— Мужики! В субботу за шкаликом вы герой на герое. А вот на ваших глазах хорошую крепь в топку бросают, а дяде Журе, конечно, штраф такой, что в получку он полтинника не получит, и всю вину за неполадки на шахте на Журу кладут. Защитим товарища! Ну, за мной!

Подбежала к побелевшему управителю, размахнулась, чтоб ударить его по щеке, да управитель пригнулся, руками прикрылся.

«Вавилу б сюда, — думала Лушка вечером, — у него все, все получается».

Не знала Лушка, что два года назад Вавила говорил почти те же слова: «Гавриловича бы сюда. Это большевик, не то что я. У него все всегда получается».

1.

Кто-то резко толкнул калитку.

— Почтарь? Наконец-то — Ксюша остановилась посередине двора с бадейкой в руке. Ей казалось, что время замерло, калитка пристыла к воротам и почтарь нарочно тянет — хоть знает, не раз ему говорилось: как прибудет казенный пакет из города, так сразу вези. Хоть бы в ночь.

Догонять да ждать — хуже нет, — говорят в народе. Неправда это. Когда догоняешь, все от тебя одного зависит. Нажми хорошенько — догонишь. Гонишь, к примеру, зверя по чернотропью, так все тело напряжено, сердце колотится от волнения и времени не чувствуешь: на рассвете выгнал зверя, не успел оглянуться, а солнце за полдень готово перевалить.

А вот ждать — это как прясть без веретена: сучишь, сучишь нитку, а она все мохнатится. Это как в жаркий день, когда пересохло во рту и растрескались губы, видеть воду, тянуться к воде, а руки-то коротки.

Не сдержав нетерпенья, Ксюша рывком опустила на землю бадейку, даже вода плеснулась на ноги, рванулась к воротам, но калитка открылась. У ограды стоял привязанный конь, а рядом, наклонившись, чистил травой запыленные сапоги Сысой. Увидя Ксюшу, он развел руками и выпалил скороговоркой:

— Вот уж не ждал!

Сколько сил потратил Сысой на поиски Ксюшй. Искал ее по тайге, на дальних заимках. Приезжал в Рогачево, допытывал у Устина с Матреной, на прииске Богомдарованном подступал с допросами к Аграфене и, потеряв надежду, вдруг нашел ее чуть не рядом с пасекой.

Увидя Сысоя, Ксюша вскрикнула: «Ох-х, — пригнулась, голову в плечи втянула и рванулась вперед. Ударить с разгону плечом… на землю свалить… бить… царапать… в морду ему наплевать…

Отпрянул Сысой. Но и Ксюша внезапно остановилась. Распрямилась и, еле сдерживая руки, крикнула, глядя Сысою прямо в глаза:

— Ты зачем сюда?..

— Как ты попала в Камышовку?

— Твоими молитвами, — сама удивилась, что на этот раз голос не дрогнул. А Сысой растерялся. Не то б не стоял на улице у калитки как нищий, не задавал бы глупых вопросов. — Зачем ты приехал? Думаешь, правды на свете нет?

Отступил Сысой.

— А ты ее видела?.. Мне надо с тобой говорить.

— Не о чем, — хотела захлопнуть калитку перед Сысоевым носом, но почему-то оставила ее растворенной настежь.

Не так представлял Сысой эту встречу. Думалось: нагоню, прощения будет просить, а она стоит перед ним прямая, не дрогнет. Горячая южная кровь от черкешенки матери ударила в голову Сысоя. Схватить бы, швырнуть на седло и ускакать. Так поступали деды, так должен и он поступить. Но вместо этого глухо сказал такое, о чем прежде не думал:

— Вернись, Ксюша, на пасеку. Постой, не машись. Я… Я куплю пасеку. Вместе с Саввой куплю.

— Уходи с глаз моих прочь!

— Я пасеку тебе обещаю. Понимаешь ты, па-се-ку! Живи, веселись. Медовуху вари. Видишь, умер прежний Сысой. Умер, пока тебя по тайге, по степи искал.

Привычный озноб вожделения туманил Сысоеву голову.

«Девке пасеку сулю. Почитай ни за что. Свои кровные отдаю простой деревенской девке. Только б согласилась вернуться на пасеку. Согласилась обнять. Полюбиться…»