Владислав Ляхницкий - Алые росы

На Евгении белая блузка, как солнечный блик на воде. Рыжеватые волосы — как золотая корона. Синяя юбка в обтяжку.

— Ко мне придут, — упрямо сказала Евгения и полезла по лесенке на трибуну — жидковатый помост на березовых столбиках вроде таежного лабаза, сбитого недотепой охотником. За ней залез Сила Гаврилович, старый знакомый по митингам в Рогачево Яким Лесовик. Он в черной бархатной блузе с большим красным бантом.

— Братцы, — тряхнув окладистой бородой, негромко сказал Сила Гаврилович, — народу возле трибуны немного, так незачем глотку драть, не казенная, — послухайте орательшу по текущему моменту из губернского комитета нашей эсеровской партии. Грюн ее имя.

— Апостолы многострадальной русской земли, — начала говорить Евгения Грюн. — Апостолы труда, терпенья и святости, дорогие крестьяне, батраки и батрачки, вы издревле поливали потом и кровью русские степи и горы. Задыхаясь в дыму и смраде хатенок, вы воздвигали дворцы и хоромы; сами недоедали, но кормили нашу обширную Русь. Нижайший поклон вам от истинно русских людей.

Сказала и поклонилась низко, коснулась пола рукой, как кланялись камышовцы, встречая пристава или попа, и как никогда и никто не кланялся им. Тихий одобрительный и почтительный шепот раздался в толпе и сразу же особая доверительность установилась между ораторшей и крестьянами.

Многие, может быть, и не поняли слов Евгении, но подкупила ее обходительность, почтительный тон. Начало сыграно хорошо.

Голос у Грюн красив, музыкален. Плавные, притухающие звуки то неожиданно нарастали до гневных, бичующих возгласов, то опять притухали, сменяясь почти что молитвенным шепотом. Женщина говорила то, что всегда говорили эсеры: война до победы! Немцев надо разбить! С землей подождите до полной победы над немцами Но смысл ее слов растворялся в музыке ее голоса, в плавных, красивых, выразительных жестах и действовал сразу на чувства, минуя сознание, как действует музыка, Вавила был сам очарован ораторшей.

Народ подходил из проулков, от церкви. Слух прошел, «оратель совсем особенный». Казалось каждому: только с ним, один на один, доверительно говорит эта женщина.

— Мы должны победить ненавистных немцев, посягнувших на нашу святую отчизну. Каждый, имеющий руки, возьмите винтовку, как крест, как хоругвь, как икону, и благословит вас господь на победу.

Ораторша овладела чувствами своих слушателей. Люди согласно кивали и даже повторяли ее слова. Даже Вавила — он часто потом вспоминал про эту минуту — вновь подпал под влияние проникновенной речи ораторши. Только святые слова можно провозглашать с такими ясными глазами, с такой страстностью. Дай сейчас ему в руки винтовку, покажи ему немцев, и он, Вавила, проклинавший войну, кинулся бы в атаку.

«Наваждение»… — усилием воли он освободился от чар рыжеволосой ораторши. Устыдил себя: «Большевик». Заставил себя вслушаться в смысл речи Грюн и удивился: она плела примитивную чепуху, но с таким колдовским артистизмом, что завораживала слушателей. Оглянулся Вавила. Вон однорукий солдат, недавно хмурый, с болезненно искривленными губами, улыбается Грюн приветливо, одобряюще и кивает: да, да, мол, война до победы! А как же иначе?

Вон высокий, сухощавый мужик без шапчонки, в залатанной посконной рубахе, недавно кричавший, что голодает народ без земли, сейчас, слушая уверения Грюн, что с разделом земли надо ждать, кивает и повторяет вполголоса: «Подождем. Как же иначе, раз надо».

«Чертова соловьиха, — ругнулся Вавила. — Как бороться с тобой? Такой не подкинешь вопросик. Она так отбреет, что присохнет язык».

— Сестры-крестьянки, — обращение к женщинам было особенно задушевным, — большевики женщин общими делают. Это ужас: сопливый, безносый, а захотел — бери бабу, какая понравится. Об этом в селе Бугры монашенка выкликала, она сама видела: у большевистских женщин уроды родятся. С хвостами.

— Господи боже! — прошло по толпе.

Грюн кончила говорить. Держась за перила, раскрасневшаяся, уставшая, она слушала одобрительный рокот толпы. После нее говорил Яким Лесовик.

— Я не политик, дорогие мои. Я только поэт! «Звонкая песня сибирских полей», как зовут меня истинно русские люди. Я против всех партий. Я русский — и только.

Вавила недоумевал, слушая Лесовика. Он тоже говорил красиво, завладел вниманием слушателей. Но куда он гнет, отрицая все партии?

— Но разве допустимо скрыть от вас, сестры мои, братья мои, отцы, матери, деды, великую истину, что открывает нам с вами вечное счастье здесь, на земле?

Так поклянемся, братья и сестры мои, именем господа нашего Иисуса Христа, что будем везде и всегда голосовать за эсеров. Только за них. Поднимем руки. Крестимся. Повторяем, клянусь именем господа бога…

Люди молились. Клялись.

«Попробуй тут выступи», — думал Вавила.

И все-таки выступил. Бросил в народ:

— Товарищи!

Взбудоражило, приковало внимание непривычное слово. Вавиле это и надо. Возвысив голос, рубя рукой воздух, он продолжал:

— Тут есть крестьяне, что недавно вернулись с фронта. Вон стоит без руки товарищ. Вон, рядом, на костылях. Давайте попросим их рассказать, какая она, война, и для чего. Может, господам ораторам самим охота покормить вшей на фронте?

Свист раздался. Крики: «Долой!» А Вавила продолжал:

— Тут господа ораторы убеждали не трогать земли. Так что ж, товарищи, при царе терпели, животы с голоду пучило и опять терпеть?

— Долой его! Вон, — кричали Грюн, Яким и с ними старости и мужики побогаче.

Но Вавила уже на трибуне. Сжимая в руках солдатскую фуражку без козырька, рассказывает крестьянам:

— При царе воевали и сейчас воевать? При царе кулацкие земли не тронь — и сегодня не тронь! Да что там земля. В начале лета несколько мужиков на поповском озере бредень забросили и поймали полмешка карасей, так из-за этих рыбешок полмесяца по деревням таскали их с ребятишками, мучили церковным покаянием, а потом на год каждого посадили в тюрьму. При царе полиция березовой кашей кормила и сейчас кормит. Ленин правильно говорит: власть захватили министры-капиталисты и душат народ. Вон стоит заготовительная контора господина Ваницкого. Меня самого на его прииске в шахте давило. Вы у него рубль весной взяли, а осенью рубль двадцать копеек отдай. Да не деньгами, а зерном. Да не по той цене, что сегодня на рынке, по той, что сами они установят.

— Какой там рупь двадцать! С меня два содрали, — пронзительно крикнула крестьянка в линялом сарафане.

— Душегуб Ваницкий, — заревела толпа.

Вавила воспрянул духом и крикнул сколько было сил: