Владислав Ляхницкий - Алые росы

Окраины чисты и тихи. Поросшие травой улочки взбегают на горку. Оттуда видна вся ширь могучей реки: плывущие пароходы, плоты, зеленая кромка соснового бора в заречье и белая архиерейская дача меж соснами, сизая дымка тайги до самого горизонта.

За городским базаром Валерий поднялся на гору. Он с любопытством оглядывал улицы с черемухой и рябиной в палисадниках, гусей, пасшихся возле дороги, жирных свиней, хрюкавших под заборами. Дома деревянные, из кондового леса. Резные карнизы — черное многослойное кружево. Из ниток плели их? Из дерева резали?

Из заречья пахнуло смолевым настоем бора.

«Как у отца получается просто. То — боже царя храни, то — Николай ничтожество, то правда превыше всего, то у каждого своя правда и вся Вселенная изменяется по его заказу».

Сознание собственной честности примирило Валерия с жизнью, но наполнило душу щемящей тоской. О фронте как-то забылось.

Иметь бы друга, рассказать ему о сомнениях, услышать доброе слово. И тут вспомнился дом с тенистым садиком, где весной в цветущих рябинах поют соловьи-красношейки. В нем живет учитель Кондратий Григорьевич. Когда гимназисты шумели, другие педагоги кричали: «Валерий Ваницкий — из класса и останетесь без обеда!» Кондратий Григорьевич только щурился — и класс притихал. За доброту и уютность гимназисты звали его Станционным смотрителем, а вечерами любили приходить к нему на квартиру.

Иногда Кондратий Григорьевич вдруг начинал «токовать», как говорили в гимназии. Поднявши на лоб очки, он рассказывал такое, чего нет в учебниках. Наполеон из великого полководца, гения, полубога превращался в тщеславного деспота, маньяка, сидящего в пустой палатке и вымаливающего совета у красного карлика-привидения. В битве в Цусимском проливе терпела поражение не только бездарность адмирала Рождественского, а русская промышленность, не сумевшая дать флоту взрывчатку — шимозу, что рвала, зажигала и топила русские корабли.

Дома Кондратий Григорьевич больше слушал. Лишь когда спор уводил гимназистов в сторону, вставал из-за стола и подходил к стеллажу — у него стеллажи во всех комнатах.

— Одну минуточку, господа, — почти не глядя находил нужную книгу. — Если не ошибаюсь, на странице сто восемьдесят четвертой вы найдете нужный ответ.

В углу, у окна, стоял мягкий диванчик, обтянутый коричневым шелком, с гнутыми ножками, неизвестно какого стиля. Он походил на сеттера, и Валерию частенько казалось, стоит погромче заговорить — и диванчик залает, затопает. На этом диванчике обычно сидела угловатая гимназистка с большими голубыми глазами и русой косой ниже пояса. Сбросив домашние туфли и поджав под себя ноги, Вера обычно читала. При виде Валерия — он всегда приходил раньше всех — чуть приметно краснела, опускала ноги с дивана, одергивала подол коричневого гимназического платья и спрашивала:

— Вам чаю, Валерий Аркадьевич?

Налив чаю, Вера садилась за стол напротив и, подперев подбородок маленьким кулачком, внимательно слушала его, поощрительно улыбалась, а иногда рассказывала свое.

— Я тоже даже во сне вижу джунгли, Валерий Аркадьевич. На земле полумрак, а на лианах сидит много красивых птиц и мартышек. Вы счастливый, Валерий Аркадьевич, — вздыхала Вера, — вы мужчина, вам доступны путешествия в дальние страны… Я часто вижу вечные льды и в них раздавленный остов «Жанетты». Скажите мне совсем, совсем откровенно, вы сильно мечтаете о подвиге?

На улицах гимназистки частенько провожали Валерия взглядом. Стройный, сильный юноша давно был уверен, что рожден для великих дел, но только отец и Вера напоминали ему об этом. Не это ли тянуло Валерия в маленький домик?

Как-то Валерий не был несколько дней, и Вера, встретив его, как обычно, вопросом о чае, добавила, улыбнувшись лукаво:

— Я думала, вы вернетесь с тигровыми шкурами… А то как-то воскликнула огорченно:

— Когда наконец вы прочтете «Овода» и Кравчинского?

Даже чуть с превосходством сказала. Но через несколько дней, когда родители провожали Валерия в военную школу, Вера тоже пришла на вокзал. Стояла в сторонке, очень строгая в своем гимназическом платье. Тронулся поезд, она издали помахала Валерию букетиком полевых цветов.

Прошло пять лет. Валерий несколько раз приезжал в родной город. Тогда на душе было ясно, и ни разу не вспомнились домик с рябинками в палисаднике, старый учитель истории и голубоглазая Вера. А сегодня в душе слякоть и захотелось попросить, как бывало: Кондратий Григорьевич, рассудите.

Открыл Валерий калитку и пахнуло давно забытым. Навстречу выбежал пес, тявкнул два раза и, вильнув хвостом, скрылся в будке. Так было и раньше.

Пройдя кухню, постучав, вошел в коридор. Перед зеркалом девушка надевала соломенную шляпу.

Валерий с удовольствием оглядел ее стройную фигурку в белой строгой кофточке и в серой юбке в крупную клетку.

Увидев, офицера, девушка вздрогнула и нарочито безразлично спросила:

— Простите, кого вам?

— Кондратий Григорьевич дома? — и заулыбался широко, как прежде. — Здравствуйте, Верочка… Вера Кондратьевна.

. — Здравствуйте, — сняв шляпку, Вера открыла дверь в комнату, чтобы было больше света, и рассмеялась. — Ба-а, Валерий Аркадьевич, милости просим.

— Вспомнили?

— Как же. Вы и сейчас, наверно, хотите чаю?

— Вы угадали, — хотя минуту назад совершенно не думал о чае. — Но вы, кажется, собираетесь уходить?

— Собираюсь, — взглянула в комнату на часы, — у меня есть еще время. Только предупреждаю, любимого вашего сухого печенья — видите, я и это помню — не будет.

— Не надо.

— И чай морковный.

— Что может быть лучше морковного чая?

— Вы стали неунывающим оптимистом?

— Я всегда был таким.

— Я все же подозреваю, что кирпичный чай намного приятней. Не говоря уж о байховом.

Чай пили в той комнате, что была гостиной, и столовой, и библиотекой одновременно. Направо, в углу, стоял потертый диванчик на тонких изогнутых ножках — тот самый, что походил на собаку. Посередине — тяжелый стол, покрытый старой клеенкой. Как и прежде, везде книги: в застекленных шкафах, на стеллажах, на подоконниках, на диване и просто в углу. Все, как пять лет назад. Валерию надоела быстротечность событий, создающая нервозность, неуверенность в завтрашнем дне. Тут все, казалось, навеки застыло. Валерий почувствовал, как в его душу проникает покой. Захотелось расстегнуть френч, сбросить с ног жавшие сапоги, забыть про размолвку с отцом и отдаться спокойному чаепитию.

Просто живут в этом доме!

— У вас все по-старому. Как будто и не было революции. Только вы, Вера Кондратьевна, какая-то новая стали, строже, официальнее, что ли…

— Папе нужен определенный порядок в книгах. Он много работает, — тихо ответила Вера, обходя вопрос о своей перемене. — Вам налить еще чаю?