Владислав Ляхницкий - Алые росы

— Я не пьяна. Это прорвался гнойник на сердце. Гнойник на душе. Большевиков надо бить, но… сама я больше не могу бить людей. Не могу быть наемным… нет, идейным палачом.

Притухший самовар на столе чуть слышно урчал. Испуганная Клавдия Петровна встала и, подняв голубой абажур, зажгла висевшую над столом парадную лампу. Она не совсем понимала, что растревожило гостью. Евгения, кажется, против войны? Так и Клавдия Петровна против войны. Она за землю крестьянам. Правильно. Давно бы так надо. Уж сколько раз Клавдия Петровна говорила своему Бореньке, а тот — учредительное собрание надо. А может быть, вовсе его и не надо. Господи, а за что же били людей? Много еще передумала Клавдия Петровна, пока чиркала и ломала спички, пока, наконец, сумела зажечь с зимы не горевшую парадную лампу. И только когда приятный бирюзовый отсвет от абажура осветил напряженные лица ее Бореньки и гостей, Клавдия Петровна вдруг вспомнила, что Евгения Грюн, про свободную любовь которой говорят всякие пакости, именно она сейчас с негодованием заговорила о той свободе, что начала укореняться в отношениях между мужчиной и женщиной.

«Умница ты моя, все сказала правильно. Под каждым словом ее подпишусь. Каждое слово ее, как молитву богу, скажу», — думала Клавдия Петровна.

Глубокие складки залегли на лбу Бориса Лукича. Он как бы приглядывался к чему-то очень далекому и большому.

— Товарищ Евгения, но ведь это же самое, если помните, я говорил несколько дней назад, а вы назвали меня беспринципным, бесхребетным.

— И опять назову, если так будет надо. И опять потребую подбросить Иннокентию соль, уговорю учительницу трясти с трибуны разорванной кофтой, ибо все методы борьбы с ними, с Вавилой и Иннокентием оправданы. Но… Я устала. Я хочу другой жизни. Спокойной, тихой…

— …Тихой, спокойной… — повторяла Клавдия Петровна, укладывая Евгению в постель. — Я слушала вас целый вечер и думала: боже ты мой, какая сердечная девушка и, извините, не замужем.

— Никто не берет. Никто меня не любит настолько, чтобы связать свою жизнь с моей. — Привстала. — А я так хочу тишины и немножечко счастья. Клавдия Петровна, дорогая, вы даже-представить себе не можете, как тяжело одинокой женщине. Вдумайтесь только.

— Но есть же люди, что любят вас? Не может не быть.

— Есть, конечно, — Грюн вспомнила про Бориса Лукича и сказала себе: «Есть лысый старик, читающий только Ростана! Придет же такому блажь влюбиться. Может быть, старушка даже на него намекает? А что ж? Она мать. Для нее сын все еще мальчик. Лукич поразительно прямодушен. Сколько я потратила сил, пока не заставила его устроить эту историю с солью. Он был бы хорошим мужем, но только, конечно, не для меня. А Ваницкий подлец, отказался жениться. Увернулся, как уж… А я так устала…»

За десять-пятнадцать минут серьезный вопрос не решишь, а когда начинаешь думать, слишком много всплывает противоречий.

Но все же думается!

Евгения так и уснула, продолжая уже совершенно серьезно думать, не отдохнуть ли ей хотя бы временно в Камышовке от свободной любви, набившей на сердце мозоль, от бесконечных митингов. И, вообще, если по совести говорить, очень хочется выйти замуж. Но лысый Лукич? А если не лысых не видно?

И градом хлынули слезы обиды, но не наяву, а во сне. Наяву Евгения постеснялась бы плакать.

И еще ей вспомнилась Ксюша. Показалось, они идут рядом по полю и Ксюша говорит Евгении: «Выходи, пока сватают. Время пройдет — и лысых не будет».

3.

В дождь рогачевские девки и бабы ходили, завернув на голову подол широкого сарафана, сделав из него подобие башлыка и плаща. Ксюша шла, не замечая дождя, и он хлестал незащищенную голову, стекал по спине. Она ежилась от холода, но продолжала идти.

Босые ноги разъезжались на скользкой дороге. Так же скользили и разъезжались в разные стороны ее мысли. На много рядов передумала Ксюша свою несуразную жизнь. Думала, идя вчера по степи. Думала, ночуя у костра из полынных стеблей. Продолжала думать сегодня, меря длинные версты грязной и скользкой дороги.

Уходя из Камышовки, Ксюша сказала седобородому богу: не мешай. Я сама устрою жизнь. И Борису Лукичу сказала, что сумеет выбрать дорогу. Не умирать же, как умерла Дашутка. Все кричало в Ксюше: Жить! Жить! Не сдаваться!

Но как жить?

Надеялась разыскать Вавилу. Но чем поможет мужик беременной девке?

Значит, родится сын! Девкин сын! Подзаборник, как Вася. Мальчишки будут швырять в него грязью, бичами стегать.

— Ни за что не рожу подзаборника, — сказала Ксюша решительно. Но как не родишь, если он уже жив? Если он уже бьется под сердцем?

Стало быть, умереть вместе с ним?

— Ни за што!

Перешла разлившийся ключ, одернула тощий заплечный мешок, и горячо заспорила с Лукичом, с богом, с людьми, установившими такую несправедливую жизнь. Даже с собой. Словно два голоса заговорили в ней сразу.

У сына есть отец. Увидела заимку дедушки Саввы, мальчонку на руках у Сысоя и вздрогнула.

«Не отдам ему сына!»

А Сысой как живой перед глазами стоит.

— Стало быть, лучше в омут? Нет, буду жить! Ради сына. Нужно сломать свою гордость и вернуться на пасеку к Сысою. Стерплю его ласку… Сын получит отца. А когда он будет крещен и записан в церковные книги, когда перестанет быть подзаборником, уйду от Сысоя. Забьюсь в такую дыру, где он не найдет нас.

Другую тропку, видно, в жизни не сыщешь…

Теперь Ксюша знала, куда ей идти. У первого встречного расспросила дорогу. И снова река. Могучая, стремительная. На той стороне широкая пойма, озеро, где встретила рыбаков. Здесь Ксюша остановилась, нашла меж кустами черную кружевинку с углями — кострище. Она разжигала этот костер и варила на нем уху и жарила карасей.

Защемило в груди.

Тогда было раннее лето. Все впереди. Она проходила здесь, полная надежды на новую жизнь. Здесь впервые увидела капли алой росы — примету счастья. Мало дней прошло с тех пор — трава не успела отцвесть, а надежды завяли.

Сейчас она шла туда, откуда с таким трудом убежала. Лукич говорит, что в России свобода, но не для Ксюши, как правильно уверяет Вавила. Для Ксюши одна дорога — на ненавистную пасеку.

До боли в груди погрустила, стоя над черной кружевиной костра, у тихого озера, такого спокойного, величавого, теплого и, не зная почему, поклонилась ему, как человеку. Оно первое встретило ее на дороге к свободе, оно последнее провожает ее в обратный путь.

Дальше все было просто. Таежная дорога с колдобинами, ухабами и камнями.

Шла вдоль ключа, между пихтами, тальниками и высокими кедрами. Две ночи ночевала в тайге. Утром третьего дня неожиданно с бугорка показалась пасека дедушки Саввы. Видна только серая крыша среди зеленых кустов. Отсюда Ксюша слала проклятья, когда убегала, когда вырвалась на свободу. Стены не удержали, так судьба привела обратно.