Владислав Ляхницкий - Алые росы

Промыт один лоток — пусто. Во втором попалась бусинка с блошиный глаз. В третьем — три крупиночки с маковое зернышко. Это уже хорошо: к самородку приварок. Аграфена — чудачка, вздохнула пошто-то. Эх, доказать бы ей, что и Егору бывает фарт, что и ей, Аграфене может быть счастье.

Четвертый лоток Егор нагребает не сразу, не из той породы, что подтащила к реке Аграфена, а идет сам к шурфу и, обойдя несколько раз вокруг песков, выбирает породу приглядней, такую, что «хоть сейчас на базар», как говорят приискатели.

Вот она — мясниковатая, с примесью жирной глины, красноватая. В такой завсегда самородки…А если мелкие, так долей пять на лоток… А то и поболе.

Нагребает Егор в свой лоток самой что ни на есть хорошей породы, тащит ее к реке. Тяжел лоток, язви его в печенки, порода-то веская.

Не обманул Егора, наметанный приискательский глаз. Целых три доли дал лоток. Одна золотинка с клопишку. А самородка не оказалось. Его не оказалось и в пятом лотке, и в десятом, и в сотом. Но не «глухарь» этот шурф. И не «злыдня».

Когда садилось солнце, Аграфена достала из-за пазухи чистую холщовую тряпицу — специально припасла, — Егор высыпал на нее мелкую крупку намытого золота. Та золотинка с клопишку, что вымыта четвертым лотком, как рыжая кура среди желтых цыплят. Эх, подрасти бы ей хоть с таракана.

Не фартовый, конечно, шурф, не такой, о котором рассказывают годами, но все ж можно хлеба купить.

Сколько помнит Егор, и таких-то шурфов в его жизни было немного. И больше трех золотников зараз Аграфена в тряпочку не заворачивала.

И Егор никогда не держал в руках больше трех золотников зараз, а сегодня в его пояс зашито восемь фунтов и шестьдесят четыре золотника. Пошевелишься — и давит золотишко-на бедра… Он едет, торопится, а товарищи беспокоятся: где-то Егорша? Как-то сейчас наш Егор?

Впервые Егор сознает, что нужен людям. А разве многие могут похвастаться тем же? Разве чувство единства с товарищами — это не фарт? Огo-го, еще и какой.

Чем дальше отъезжал Егор от прииска, тем больше проникался сознанием важности поручения. Еще бы. Лушка с Аграфеной зашивали золото в пояс. Сам Вавила с дядей Журой опоясывали его золотой опояской. Провожали Егора всем прииском. Счастья желали.

Разве раньше бывало такое?

Дали Егору коня. Два дюжих парня с ружьями охраняют Егора. Пусть не Егорово это золото — а всего прииска, — но держать на себе народное добро, везти народное золото, сознавать доверие товарищей — это счастье, о котором Егор никогда не мечтал, и скажи ему сейчас кто-нибудь: Егор, по левую руку лежит самородок, о котором ты грезил всю свою жизнь, по правую руку тропка к товарищам, — куда ты пойдешь?

Ни минуты не колебался б Егор и свернул на правую тропку. А выбрал бы левую, Аграфена заслонила б собой путь к самородку и указала б Егору на тропку, ведущую к товарищам.

Резво рысил жеребчик. Рыжая грива по ветру стелилась, будто буйное пламя летело над снежной дорогой. Ни копоти от него, ни дыма. Один только жар. Скрипели полозья саней. Лежал Егор, впервые в жизни завернувшись в дорожный тулупчик. Дремота клонила голову. Сладкой грустью нахлынуло прожитое.

Бывало, по нескольку раз на дню клял Егор свою жизнь. И злую нужду, что обхомутала его, загнала, исстегала. Казалось, не было в его жизни светлой минуты, ан нет, выдалось время, пришли в душу покой, и свет, что дала ему Аграфена.

«Я тебя сразу приметила. Глаза у тебя шибко добрые…»

Так говорила Аграфена потом, Когда умер ее первый муж, когда, накинув на голову шаль, она ушла из справного дома с Егором пытать счастья на приисках господина Ваницкого.

Ушла — это само по себе не такое уж диво. Мало ли девок или баб задурят, зачумеют — на узде не удержишь— и бегут с дружком, что сегодня кажется им самым лучшим, самым красивым, самым добрым на свете, для которого даже жизни не жаль. Нацелуются с ним, намилуются, а потом как протрезвятся: миленок-то на работу ленив, и пропойца к тому же, и поколачивать любит. Схватится баба, да поздно, и ревет всю жизнь, проклиная и судьбу свою горемычную, и родителей, что уму-разуму плохо учили. Всех проклянет, кроме себя.

Дивнее, когда, сбежав из богатого дома и хлебнув голодной жизни, закусит губы до крови — и все. Есть же упрямые: локоть грызут, а молчат!

Когда ж хватив лиха по самую маковку, пожелтев с голодухи, баба нежность свою сохранит, любовь сохранит, душу свою сохранит — это же дивное диво.

Повыцвели ее волосы, глаза цвета кедровой коринки теперь белесы и щеки повысохли, и поет Аграфенушка редко, а «Егорушка, милый», до сих пор так зовет. Ни когда не думал Егор, что грусть может быть так сладка.

«И пошто так неладно устроена жизнь, — рассуждал про себя Егор. — Живешь с бабой бок о бок, из одного чугуна щи хлебаешь, одной лопотиной укрываешься на ночь, нужду вместе мыкаешь. Терпит, терпит она, да и черное слово скажет, не сдержится. Ты ей ответишь попреком. И на тебе, дальше в лес — больше дров. И начинает мерещиться, што она, баба-то, век твой заела. Эхма! А разобраться баба-то — золото».

2.

До станции железной дороги добрались на третьи сутки. Один из парней вызвался проводить до города, но Егор погрозил ему пальцем:

— На прииске работы невпроворот, а ты гулеванить?

Потом пожалел, что не взял парня.

Втискавшись кое-как в вагон, Егор пристроился в уголке. В мешке-горбовике четыре буханки хлеба, картошка, запасные портянки, крупа. Егор затерялся среди мужиков — и ладненько. На станции таких тысячи. Все куда-то едут.

День проехал Егор. Ночь. Поезд то идет, то стоит. Егор не вылезал из угла. Мужики воды принесли — так только пригубил. Ну ее к лешаку, выпей и погонит на улицу.

Рядом с Егором сидели две бабы. От стенки — мороз, от раскормленной бабы — тепло. Подкатился Егор под бабий бок, задремал. Прииск видел во сне, Аграфену, Петюшку. Петюшка обнял его ручонками и говорит: «Ой, тятенька, тебя из-за пояса твово не обнимешь. Снял бы ты этот пояс, — с опояской, поди, беда как неловко, — и пробует развязать опояску.

— Што ты, сдурел, — закричал Егор и проснулся. В вагоне полутемно. Бабы где-то вылезли ночью, а рядом сидит мордастый парень и уперся рукою в Егоров живот — в опояску с золотом.

Сна как не бывало. Отбросил руку парня, завернулся в шабур. Зябко спросонок. На стенах, на потолке висят куржаки, как в медвежьей берлоге. Сунул Егор нос за воротник, чтоб теплом от дыхания грудь погреть малость. Начал дремать, а рука парня снова на опояску легла. Извернулся Егор ужом. Сел. А парень с ухмылочкой толкает локтем под бок:

— Ты, борода, не в монастырь на богомолье поехал?

— Угу.

— То-то видно, вериг на себя навешал, как тунгусский шаман, — и ткнул пальцем в пухлую Егорову опояску. — Ха-ха.