Казимеж Брандыс - Граждане

Он был готов ко всему, ничто больше не было бы для него неожиданностью. В нем застыла какая-то сила ужаса, внешне похожая на спокойствие. И если он чего-нибудь страшился в эти дни, так только чересчур быстрого наступления событий, которые могли бы помешать ему оставаться около Кристины до последней минуты.

Но раз ночью он проснулся, словно ужаленный внезапной мыслью, которая оказалась сильнее сна. «Боже, а что, если Дзялынец невинен?»

Он сел на кровати, лицо его было мокро от пота, губы запеклись.

— Великий боже! — сказал он вслух шопотом. — А что, если этот человек невиновен?

Через день, уходя после урока из школы, он в кармане своего пальто, висевшего в раздевалке, нашел запечатанный конверт. Первым его чувством было недовольство: ага, начинается! Наверное, какое-нибудь анонимное предупреждение или клеветнические выпады. Адрес на конверте был написан ровным, круглым почерком. Ни марки, ни фамилии отправителя. Видимо, кто-то в отсутствие Реськевича прокрался в раздевалку и сунул письмо в карман его пальто.

Моравецкий присел на стул Реськевича и вскрыл конверт. Письмо начиналось словами: «Уважаемый пан профессор!» И вот что следовало за этим:

«Мы знаем, что в вашей жизни произошли тяжелые события, и очень сочувствуем вам. Нам неприятно, что наши отношения с вами, пан профессор, за последнее время изменились и между нами встали серьезные преграды. Поэтому мы решили написать вам письмо. Оно принято всеми после обсуждения.

Мы считаем вас честным человеком. Но вы еще не освободились от многих пережитков мещанской идеологии. А мы — убежденные марксисты. Таково первое принципиальное расхождение между вами и нами. Не сердитесь за откровенность: это наш зетемповский долг.

После обсуждения мы пришли к выводу, что вас нельзя считать врагом. Вашу работу в школе мы считаем полезной для Народной Польши. Но все же мы вынуждены сделать вам, пан профессор, серьезные упреки: во-первых, вы были недостаточно бдительны в отношении классового врага — защищали профессора Дзялынца. Вы, конечно, помните, что именно из-за этого между нами возник политический конфликт. Во-вторых, вы недооценивали роли партии и организации ЗМП в школьной жизни и часто выражали интеллигентское недоверие к той и другой. Это — серьезная ошибка. В-третьих, вы не поддержали нашего заявления насчет вредительских выступлений профессора Дзялынца на уроках польской литературы в одиннадцатом «А». Если вы считали, что мы неправы, почему вы не постарались нас окончательно убедить? Вместо этого вы от нас отвернулись. Такой образ действий противоречит нашим зетемповским правилам.

Обдумав все эти факты, мы вам все-таки хотим сказать, что они не изменили нашего отношения к вам, пан профессор. И мы постановили заявить об этом также дирекции нашей школы, особенно, если вам будут грозить какие-либо неприятности.

Но вместе с тем мы сообща выработали следующие предложения:

1) Вам, пан профессор, следует восполнить пробелы и выпрямить искривления в своем мировоззрении.

2) Единственный путь к этому — серьезное изучение марксизма-ленинизма.

3) Мы хотим, чтобы вы вычеркнули из памяти все, что в прошлом связывало вас с врагами Народной Польши, которые должны понести заслуженное наказание.

4) Мы просим вас не падать духом из-за личных несчастий, так как ваша работа необходима школе.

Передаем вам привет и жмем вашу руку от имени зетемповцев одиннадцатого класса «А».

Антоний Кузьнар, Юзеф Вейс, Лех Збоинский»

Моравецкий внимательно прочел это послание, посмотрел на дату, указанную наверху справа, над обращением, и начал читать вторично, но на этот раз до конца не дочитал: он впал в какую-то полусонную задумчивость и долго сидел в пальто и шляпе, держа в руках письмо. Только услышав шаги Реськевича, он поднялся и спрятал помятый листок в тот самый карман, где за несколько минут перед тем нашел его.

Домой он шел пешком. Оживленные по-весеннему улицы пестрели еще влажными красками. Воздух был удивительно прозрачен. Двигаясь в людском потоке, Моравецкий все еще не очнулся от глубокой задумчивости и не замечал, что его со всех сторон толкают прохожие. Только на Пулавской он бессознательно ускорил шаг, как всегда, когда спешил домой с какой-нибудь интересной новостью, которой хотел поделиться с Кристиной.

Дома застал он Нелю, которая готовила обед. Она сказала, что звонила в клинику, и состояние Кристины такое же; ухудшения нет, врач разрешил завтра ее навестить. Моравецкий сел у стола на кухне и по обыкновению наблюдал за Нелей, хлопотавшей у плиты. В ее движениях была та же ловкость, быстрота и собранность, какими всегда восхищала его Кристина. На полу лежал солнечный квадрат, в кухне было светло и тепло.

— А знаешь… — сказал он после некоторого молчания. — Хорошо, что ты приехала. Мне легче оттого, что ты здесь, в Варшаве.

— Это понятно, — отозвалась Неля со смехом. — Мужчин и детей нельзя оставлять одних в доме. Они непременно наделают глупостей.

— Ты права, — сказал Моравецкий. — Быть одному — это надо уметь. А я, кажется, не умею.

— Женщины легче переносят одиночество, — уже серьезным тоном заметила Неля. Она пустила воду и потом закрыла кран быстрым и гибким движением руки, которое было ему так хорошо знакомо.

— Ваше одиночество — это ожидание. — Моравецкий усмехнулся. — Вы всегда ждете, что придет мужчина. А мы, мужчины, одиночеством называем такое состояние, когда уже не ждешь никого и ничего.

— Ах, философ, философ! — вздохнула Неля и покачала головой.

— Никого и ничего, — повторил Моравецкий задумчиво.

Ему хотелось рассказать ей о письме, найденном в кармане.

— Знаешь, — начал он, протирая очки о рукав, и сделал паузу, ожидая, что Неля сядет подле него. Кристина после такого начала бросила бы всякую работу, чтобы выслушать его. А Неля даже не обернулась. Она переставляла на плите кастрюли и больше не обращала на него внимания. У него вдруг пропала охота рассказывать. «Она ведь даже не знает, кто такой Юзек Вейс», — подумал он уныло. И услышал голос Нели:

— Ну, чего он не идет? Ведь обещал прийти к трем.

«Кто?» — удивился про себя Моравецкий. Он посмотрел на Нелю, которая стояла, нахмурив брови, и слюнила обожженный палец. И на миг родилось нелепое чувство досады на нее за то, что она — не Кристина.

Муж Нели пришел около половины четвертого, и они втроем сели обедать в комнате за круглым столом. Моравецкий терпеть не мог Тшынского и старался на него не смотреть. Тшынский же разговаривал с ним снисходительным тоном человека, хорошо одетого и лишенного всяких «комплексов», а потому сознающего свое превосходство. «Это же настоящая обезьяна!» — не раз твердил Моравецкий Кристине, показывая, как Тшынский, садясь, подтягивает заглаженные складки брюк. Кристина пыталась защищать Тшынского — главным образом ради Нели, но трудно было отрицать, что этот господин с тщательно выбритым, красивым и самодовольным лицом и с его адвокатским идеалом жизни совершенно невыносим.