Казимеж Брандыс - Граждане

Говоря так, Ярош имел в виду Моравецкого — он осознал это только через минуту, уже выйдя из кабинета, где оставил остолбеневшего Шнея.

На другой день после случая с Томалей Ярош созвал партийное бюро, на котором выслушали Реськевича. Ярош внес предложение: факт этот обсудить на открытом партийном собрании, чтобы о нем все узнали. К своему немалому удивлению, он убедился, что члены бюро, особенно Сивицкий и Гелертович, с ним не согласны. Они возражали, что Томаля — мальчик немного дефективный и к тому же его часто уличали во лжи. Нельзя полагаться на его слова. Предложение Яроша отклонили почти единогласно — только он один голосовал за него. — Слава богу! — бормотал потом Реськевич в раздевалке, подавая пальто Гелертовичу. — Что тут много говорить, товарищ профессор: слава богу! — И он укоризненно покосился на Яроша.

Ярош ушел с заседания партийного бюро, раздираемый противоречивыми и путаными ощущениями. Он упрекал себя, что недостаточно резко поставил вопрос и слишком легко уступил большинству, с которым заодно был и его, Яроша, тайный внутренний голос. «Придется мне за это расплачиваться», — думал он с внезапной тревогой. А вместе с тем он испытывал смутное чувство облегчения.

Через несколько дней он вызвал к себе Моравецкого — якобы по поводу сверхурочных часов. Моравецкий сидел против него у стола, сложив руки на животе. Выражение его глаз трудно было уловить за очками.

— Вы, вероятно, слышали о листовках? — спросил у него вдруг Ярош, когда он уже собрался уходить. Моравецкий кивнул головой: — Слышал, конечно.

— И что же, у вас нет никаких подозрений? — быстро продолжал Ярош, упершись ему в лицо настойчивым взглядом. Он готов был уже спросить Моравецкого прямо, что он делал в тот вечер в темном и пустом школьном коридоре.

— Подозрений? — медленно переспросил Моравецкий и пожал плечами. — Нет, никаких. О листовках я узнал случайно.

И с невеселой усмешкой добавил:

— Я, кажется, единственный не был приглашен на открытое собрание зетемповцев в актовом зале.

Ярош молчал, несколько сбитый с толку.

— Это — недоразумение, — буркнул он наконец. — Мальчики хотели вас пригласить.

Моравецкий смотрел на него сквозь очки с грустным и терпеливым вниманием.

— Не надо меня щадить, — сказал он через минуту. — Несмотря на временные личные неприятности, я вполне могу выполнять все свои обязанности.

Тем и кончился разговор. Впервые в жизни Ярош почувствовал себя безоружным перед другим человеком. «Что у него в голове? — думал он, шагая по кабинету. — Почему он молчит?» Он хотел вызвать Моравецкого на борьбу. А тот даже не пробовал защищаться.

Был в школе еще один человек, которого, вероятно, так же сильно интересовал вопрос о Моравецком. Вскоре после ареста Дзялынца к Ярошу пришел историк Постылло. Ярошу давно не нравилось его чрезмерное усердие. Под назойливым взглядом Постылло он всегда опускал глаза: не любил, когда за ним подглядывали.

Постылло пришел к директору со множеством разных вопросов. Под конец заговорил о курсах переподготовки учителей, открытых этой осенью. По его словам, многие преподаватели их школы обнаружили во время занятий на курсах недостаточную квалификацию и даже просто невежество.

— Этих людей следовало бы отстранить от работы, они нам не нужны, товарищ Ярош.

Он перечислил фамилии и с легкой улыбкой превосходства стал приводить примеры их невежества.

— Это не так просто, — возразил Ярош. — Кого вы предлагаете на их место?

Постылло высоко поднял брови: — Неужели в Народной Польше не хватит новых, молодых сил? Неужели вы, товарищ Ярош, не разделяете партийной точки зрения в вопросе о кадрах? Ведь пленум Центрального Комитета ПОРП, — Постылло многозначительно поджал губы, — дал нам ясные указания…

— Указания пленума я помню, — перебил его Ярош. — О том, что необходимо обновить состав учителей, я говорил в Отделе народного образования. Скажите точнее, чего вы хотите.

В глазах Постылло блеснул быстрый огонек — на этот раз не льстивой угодливости. Ярош почувствовал, что перед ним сидит опытный разведчик чужих душ и рьяный гонитель чужих слабостей. Он догадывался, что Постылло уже, наверное, много раз ходил в Отдел народного образования докладывать о делах школы и поведении директора и не раз еще туда пойдет. Вот она, карикатура на бдительность: вечная слежка за всеми, отношение к человеку, как к неизобличенному преступнику.

— Чего вы хотите? — повторил он.

— Я считаю, что некоторых людей нельзя допускать к общению с молодежью. Их надо изолировать. Неужели вы и после ареста Дзялынца не предвидите дальнейших последствий? Дзялынец даст показания. Быть может, неблагоприятные для некоторых лиц. Так не разумнее ли с нашей стороны этих людей во-время…

— Убрать? — вполголоса докончил за него Ярош. Он сказал это неожиданно для себя самого.

Постылло исподтишка метнул на него взгляд. И опять улыбнулся.

— Я не говорил этого. Думаю только, что было бы вредительством выгораживать…

— Моравецкого? — опять перебил Ярош.

— Ну, скажем, Моравецкого, — процедил Постылло. — Можете вы ручаться, что сегодня или завтра не выяснится его участие хотя бы в истории с листовками?

Ярош нагнулся к столу, взял в руки книгу. Открыл ее, захлопнул. Потом медленно поднял глаза и одно мгновение в упор смотрел на Постылло недобрым, тяжелым взглядом.

— У нас есть партия, — сказал он спокойно. — Ясно? Без ведома и без согласия партии никакого приговора человеку мы здесь выносить не будем. Без согласия партии никто никого пальцем не тронет. Запомните это! А если у вас есть ко мне какие-либо претензии, огласите их на партийном собрании.

Так он взял все это дело на свою ответственность. Долго еще придется нести ее на плечах? По временам у Яроша мороз пробегал по коже при мысли, что Томаля, быть может, не солгал. А что, если при допросе Дзялынца и в самом деле выяснится сообщничество Моравецкого, которое они оба до сих пор ловко скрывали? Он знал: что бы ни оказалось, все поставят в вину ему, Ярошу, и, как бы он ни поступил, — все равно отвечать придется ему. Но не этого он боялся. Ужасало его только одно: то, что он не знал, как ему поступить.

Весть о Кнаке его пришибла — он не ожидал второго удара. Значит, не только Дзялынец… Ярош испытывал мучительную горечь поражения: сколько зла успело проникнуть в школу за его спиной? Он каждый день встречал этого мальчишку, хорошо помнил его лицо, внимательные и умные глаза примерного ученика. Таким глазам всегда веришь. Если бы не этот случай, то через несколько месяцев Кнаке окончил бы школу и, уйдя отсюда с аттестатом зрелости за подписью Яроша, вступил бы с этим аттестатом в жизнь. А через год-другой, избрав себе профессию, быть может, начал бы еще усерднее вредить, используя для этого свою специальность.