Казимеж Брандыс - Граждане

Однако Зброжек не походил на победителя. Он сидел, закрыв глаза, лицо у него было серое и словно измятое.

— Вы воображаете, — сказал он, наконец, устало, — что социализм — это что-то вроде шарады. Одно с другим сложить — и получается правильный ответ. Надо только подобрать соответствующие слова, и шарада решится сама собой. Да, да. Вы создали себе абстракцию вне действительности, революцию сводите к системе условных знаков. А если кто пробует из этой вашей системы вырваться, вы его уничтожаете… Прошу меня не перебивать, слово имею я!.. На языке партии это называется «оппортунистическая лакировка». Вы тоже иногда употребляете это выражение, — ну, конечно, еще бы! Но и оно для вас — абстракция, один из знаков, которыми вы пользуетесь для решения ребуса. Да, в ваших устах все превращается в какое-то магическое заклинание… А я не маг, я просто коммунист…

— Погодите, погодите, — встрепенулся Лэнкот. — Извольте объяснить, к кому относятся ваши слова? Мне кажется, было бы важно…

— К вам они относятся, — бросил Зброжек небрежно. — Прежде всего к вам, коллега Лэнкот! Но это, право, несущественно. Вы — один из многих. И всем вы навязываете свою маску елейности. Вот возьмем хотя бы Чижа. Он уверяет, что писал правду. Но это значит, что он уже тоже стал мальчиком-паинькой. Он хочет вместе с чистенькими, красивыми, хорошо воспитанными детками мило и вежливо играть в социализм. А чтобы раз написать правду, нужно десять раз подурнеть от злости. Вот посмотрите на меня!

Он указал на себя пальцем, и все взгляды невольно обратились на его лицо, растянутое в усмешке, от которой нос вздернулся кверху. На минуту присутствующие словно застыли, ошеломленные, потом Лэнкот, поджав губы, тихо произнес:

— Товарищи, меня здесь обвинили в оппортунизме. Если бы дело шло только обо мне, я просто попросил бы вас дать объективную оценку моей работы. Но тут упрекали нас всех. Коллега Зброжек обвиняет нас в искривлении линии нашей партии… чуть ли не двурушничестве.

Он откашлялся и сокрушенно добавил:

— Я надеюсь… нет, я обязан потребовать, чтобы столь серьезное обвинение было подкреплено фактами. Изложите их.

Он искоса глянул на секретаря партийной организации. Сремский что-то писал в толстой записной книжке, и лысина у него покраснела. Должно быть, слова Зброжека задели его за живое.

Павел отвернулся к окну. Опершись на подоконник, он смотрел на недостроенную ротонду собора, у подножия которой еще лепились деревянные будки и бараки. Зажмурив глаза, он тосковал по улицам с их шумом и говором. Что делает сейчас Агнешка? Если бы она знала!.. Его снова ужалила ревность к Зброжеку. А ведь он щадил Виктора ради нее, ради их давней дружбы! Чью сторону взяла бы Агнешка, будь она сейчас здесь?

Глаза щипал табачный дым. Павел закрыл их, испытывая острую тревогу при мысли, что Агнешка могла бы признать правым Зброжека, а не его. Нет, этого не может быть! Она не имеет никакого права защищать Виктора, он сам себя топит каждым словом, и голос его полон ненависти.

Павел вздрогнул, потому что слова Зброжека, раздавшиеся в комнате в этот миг, действительно звучали враждебно и раздраженно:

— Не стану я объясняться с вами. Факты? Милая шутка! Вы мастера увиливать от фактов, трудно вас поймать за руку. Вы боитесь не только фактов, но и слов, за которые придется отвечать. Вы дрожите от страха ответственности… А когда кто-нибудь хочет взять ее на себя, вы немедленно поднимаете крик: «Анархист! Развратитель! Пасквилянт!». Ну, вот, и меня взяли за горло. Я больше слова не скажу… Я…

Он запнулся. В комнате разразилась настоящая буря. Лэнкот встал с кресла.

— Потише, товарищи!

— Кому он это говорит? — кричал Лефель.

— Не беспокойся, и тебе тоже.

— Кто хочет выступить? Товарищи…

— Нет, это возмутительно!

— Пьян он, что ли? — лихорадочно бормотала Пахуцкая. Даже Бабич проявлял признаки беспокойства.

— Повторяю: соблюдайте порядок!

— Здзись, успокойся, умоляю тебя!

— Надо в корне изменить атмосферу в нашей редакции!

— У нас совсем, как на боксерских состязаниях! — с удивлением констатировал Калина.

— Вношу предложение: следующее заседание посвятить вопросу об атмосфере в нашей редакции.

Лефеля потянули за пиджак и заставили сесть, но он и с места сигнализировал Сремскому, чтобы тот поддержал его предложение. Павел не принимал участия в общей сумятице, сидел бледный, хмурый, не сводя с Виктора недоверчивого и угрюмого взгляда.

Лэнкоту удалось, наконец, перекричать галдеж:

— Товарищ Зброжек, я лишаю вас слова. И полагаю, что все, здесь присутствующие…

Он вдруг замолчал, словно чего-то испугавшись.

— …товарищи… — только и добавил он тихо, взглядом ища вокруг поддержки.

— Виктор! — крикнул Павел.

Но Зброжек уже ничего не видел и не слышал. Он порывисто встал, оттолкнул стул. Лицо исказилось злой гримасой.

— Вы свое сделали, — выговорил он захлебываясь. — Браво! Можете себя поздравить. Теперь рассаживайтесь здесь поудобнее. Поудобнее, Чиж! Я ухожу, и вам станет просторно. Ухожу, по крайней мере, с чистыми руками. Одно еще скажу на прощанье. Я не простил бы себе, если бы не сказал вам этого: то, что вы творите, я считаю вредительством. Слышите: вре-ди-тельством! Вы превратили газету в стоячее болото, где каждый хочет увидеть отраженной свою физиономию, красивую, благообразную. Вот наша революция! Да. В глубине там — омут. Не буду я с вами гнить! Слышите? Всех вас разогнать надо! И в эту стоячую воду камнями швырять. Вот так!

Он схватил тяжелую металлическую пепельницу и яростно швырнул ее в книжный шкаф. Зазвенело разбитое стекло. Все это произошло в одну секунду. Зброжек повернулся и еще постоял, вытянув вперед голову, вперив в Лэнкота холодный, ненавидящий взгляд. Потом он вышел из кабинета. И, кажется, руки у него были в крови.

Только через два дня Павел встретился с Агнешкой. Слухи о конфликте в «Народном голосе» распространились по редакциям всех варшавских газет и особенно сильное волнение вызвали среди былых «жемчужин» Вейера. Никто, впрочем, не знал толком, в чем дело. Но журналисты «Трибуны люду» и «Жиця Варшавы» были единодушно того мнения, что в «Голосе» неблагополучно. Критиковали прежде всего партийную организацию, допустившую, чтобы дело дошло до громкого скандала. В редакциях «Экспресс вечорны» и «Глос працы» шумели «вейеровцы». Они набивались в прихожие, в коридоры и, грозно встряхивая вихрами, обсуждали вопрос так бурно, что сотрудникам редакций приходилось их унимать. В «Штандаре млодых» надрывались телефоны: — Правда ли, что Зброжека исключили из партии? — Что вы скажете о расколе в «Голосе»? — Не пора ли зетемповцам раз навсегда вымести вон двурушников?