Казимеж Брандыс - Граждане

— Старик наш сегодня веселый, как птичка!

— Знаю я его, — отшепнулся Вельборек. — Когда он веселый, того и жди, что потом возьмет нас за бока, вздохнуть не даст!

— Фью! — свистнул подслушавший этот отзыв Кузьнар и почувствовал уважение к себе. «Значит, я еще не так плох!»

— Знаешь, — сказал Илжек помолчав, и со вздохом расправил плечи, — я все думаю о Челисе. Вот кому бы нести знамя! Эх, и чего он удрал! Погубили мы его.

Расположившись на траве, передовики Новой Праги братались со строителями Жерани; Звежинский, багровый от жары, медлительный и нескладный, разговаривал с невысоким, очень живым человечком, у которого через плечо был повязан такой же красный шарф передовика.

— Кричу ему: «Давай!» — рассказывал этот человечек, — а он и в ус себе не дует! Понимаете, товарищ?

Звежинский с видом сочувственным и озабоченным кивал головой.

«Давай!» — кричу, потому что меня уже зло взяло. А он молчит. Оборачиваюсь — и что же вижу? — рассказчик обвел глазами слушателей и, сделав драматическую паузу, отрубил:

— Лежит без чувств!

Передовики Новой Праги качали головами.

— Это бывает, — сказал авторитетным тоном Звежинский. — Особенно на солнцепеке. Случается, что и с лесов падают.

Передовик с Жерани глотнул холодного чаю из бутылки и повторил:

— А он молчит. Сомлел.

— Помните, ребята, какие леса нам ставили перед войной? — вмешался Кузьнар, медленно усаживаясь подле них на траве. — Люди с них сыпались вниз, как клещи. У Рихтера, например, в Лодзи… Жалел досок, сукин сын! А нынче за такие штуки кого кроют? Начальника строительства! И правильно! Люди не клещи.

— Знавал я одного парня в Лионе… — начал Озимек, уставив свое бельмо на Кузьнара. — Он служил раньше в Иностранном легионе и желторожий был, как араб. Мы ему кличку дали «человек-муха», по-французски — «лом-муш». Надо вам сказать, руки у этого «лом-муша» были точь-в-точь как у обезьяны. И вот он раз…

Но договорить Озимеку не удалось, так как вдруг поднялась лихорадочная суета: все вставали и собирались под знаменами. Зарычали репродукторы. Распорядители с нарукавными повязками вышли из рядов и носились вокруг, как докучливые комары. — Граждане, в ряды! — кричали они замешкавшимся. — Сейчас трогаемся!

— Давай держаться вместе, — сказал Тобиш Кузьнару. Они втроем с Гнацким взялись под руки. Знамя, высоко поднятое Пабианским, плескалось в воздухе. Где-то грохнули тарелки оркестра.

В этот день утренним скорым поездом из Силезии пассажиров приехало немного. На перрон Центрального вокзала вышло человек сто, среди них бросались в глаза четверо горцев в черных шапочках с перьями и расшитых штанах в обтяжку. Это была, вероятно, какая-то запоздавшая делегация.

Приезжие не выспались, лица у всех были утомленные, небритые. Перед вокзалом не оказалось ни одного такси. От яркого солнца и мелькания флагов на белых мачтах рябило в глазах.

— Только что ушел последний автобус, — сказал Павлу один из носильщиков, сидевших на ступенях. Павел снял кепку и отер лицо платком. Он не успел умыться в поезде.

— Ничего, сдам вещи на хранение, — отозвался он, посмотрев на свой чемодан, перевязанный веревкой.

Через полчаса он уже шел с вокзала с группой пассажиров, приехавших следующим поездом. Он кое-как умылся и побрился на вокзале, потом напился чаю в полупустом буфете. Теперь уже можно было не торопиться. Он медленно пошел по направлению к Маршалковской. Любовался убранством города, узнавал знакомые лица на портретах, читал лозунги и мысленно подсчитывал, сколько раз уже пришлось ему проделать этот путь с вокзала. Вспомнил свой первый приезд в Варшаву осенью, когда он разыскивал Кузьнара, и с улыбкой подумал, что за время между тем и нынешним приездом он проделал большой путь. «По суше и по морям» — вспомнилось ему название давно читанной книги.

На углу Маршалковской стояли колонны демонстрантов. Во всю ширину мостовой выстроились спортсмены в голубых, зеленых, желтых и белых комбинезонах с пестрыми значками на груди. Шеренга мужчин с копьями в руках. Дальше — футболисты в алых рубашках, за ними — группа молодежи окружала стройную модель планера, украшенного вымпелами. Полуобнаженные девушки, загорелые и длинноногие, стояли, держась за руки. Многоцветными гусеницами ползли все новые колонны с обоих концов Маршалковской и на перекрестке сливались в пестрый поток, заливавший широкую мостовую. Крыши и груды развалин, балконы и строительные леса были усеяны зрителями.

Павел всматривался в окружавшие его лица. Он еще не решил, что делать. Спортсмены, по всей вероятности, были одной из головных колонн шествия, а редакции газет и служащие учреждений должны были пройти позднее.

Павел никого не предупредил о своем приезде. Один только Сремский, которому он написал с «Искры» короткое письмо, знал, где он находится. И сейчас Павлу хотелось избежать расспросов. Он вообще не думал еще возвращаться в Варшаву, но вчера его охватила такая тоска по ней, что он второпях уложил вещи и в последнюю минуту поспел к поезду.

Между девушками в спортивных костюмах он приметил одну светловолосую, очень похожую на Агнешку. Она стояла, запрокинув голову, и смотрела на стаю голубей, взлетевшую над крышами. Откуда-то донеслись шумные аплодисменты, и спортсмены начали скандировать: «Мир! Мир! Мир!» Девушка тоже захлопала в ладоши. Павел видел, что это не Агнешка, но не мог оторвать от нее глаз. «Где сейчас Агнешка?» — думал он. Наверное, и она среди демонстрантов и смотрит на летающих голубей. Он следил за их полетом, как будто таким образом мог перехватить взгляд Агнешки.

— Внимание! — возвестил репродуктор, укрепленный на фонаре. — К трибуне подходят корейские дети, нашедшие приют в Народной Польше. Над ними парят голуби мира!

Голос диктора заглушили возгласы и рукоплескания, а потом из репродуктора раздался женский голос, декламировавший «Оду к миру». К перекрестку с двух сторон текли мощные людские волны, и на их гребнях колыхались транспаранты. С портретов, плывших над головами толпы, смотрели вдаль вожди рабочего класса.

Вот засверкали алые и голубые палитры: это шли ученики художественных училищ, мерно поднимая и опуская руки. Над одной из колонн прыгали чучела империалистов, а посредине уныло шествовал старый бородатый козел в цилиндре «дяди Сэма». — Труманилло! Труманилло! — зашумели зрители.

Павел протолкался сквозь толпу и остановился за чьей-то спиной. Шествие двигалось сейчас совсем близко перед его глазами. Торопливо шагали неровные ряды, сплетенные между собой цепью рук. Павел видел лица старых работниц, несших охапки полевых цветов, согбенные трудом плечи их мужей, взъерошенные вихры зетемповцев. Малыши-гарцеры в коротких штанишках живо перебирали ножками и звонко выкрикивали лозунги. Высокий молодой рабочий без шапки нес на плече дочурку в розовом платьице. Она махала всем ручкой. Кто-то бросил девочке конфету, которую подняли и поднесли ей трое гарцеров сразу, а она, улыбаясь, милостиво приняла ее. Уже издали слышен был грохот — это на грузовике везли новую модель металлообрабатывающего станка, убранную лентами, как невеста на свадьбе. Затем показалась открытая платформа, на которой три девушки разворачивали длинные полотнища тканей, а над ними высилась большая таблица с цифрами выпуска продукции. Дальше шагал невысокий сутулый мужчина с красной перевязью через плечо. Он шел один, держа шапку в руке, с видом скромным, даже несколько застенчивым, а вокруг гремело его имя, ибо этот человек три дня назад выполнил свой шестилетний план.