Казимеж Брандыс - Граждане

К счастью, после урока в четвертом «А» у нее оказался свободный час. Конечно, можно бы этот час употребить на проверку тетрадей — они лежали в учительской, у нее в портфеле, но Агнешка отложила это на вечер: дома, в тишине, удобнее работать, а сейчас она хотела сбегать на Новый Свет, в зоологический магазин за совой. О сове мечтал весь четвертый класс, и сегодня Агнешка решила купить ее, наконец, для «живой коллекции», в которой уже имелись белка, уж, чижик, три ящерицы и целая компания лягушек. Эта затея несколько развеселила Агнешку. К тому же около полудня выглянуло солнце, на улице было светло и тепло.

Однако в зоомагазине на Новом Свете ей сказали, что сова позавчера издохла. Увидев, как огорчилась Агнешка, продавец пытался ее утешить, уверяя, что птица была уже старая, от старости даже стала чудить, и, пожалуй, ей на том свете лучше — кто знает? Но факт оставался фактом: совы не было. Агнешка уже представляла себе разочарованные лица мальчишек из четвертого «А». Несмотря на уговоры продавца, она не захотела посмотреть попугайчиков, которых он расхваливал, и ушла.

Смерть совы была последней каплей, переполнившей чашу. Агнешку одолели черные мысли и угрызения совести. Она чувствовала себя за все ответственной и совершенно беспомощной. Со всех сторон осаждали ее всякие невыполненные ею задачи, просроченные или запутанные дела. Она шла по улице, совсем пав духом, такая же угнетенная, как была утром до уроков. Уставившись глазами на плиты тротуара, она перебирала в памяти все тяжелые дни, какие пережила за последнее время в школе и в своей комнатке на Жолибоже. У кого их не бывает? Агнешке вспомнились слова Моравецкого. Как-то раз, еще до каникул, он сказал ей: «Настоящим человеком становишься в тяжелые минуты». Его изречения всегда отличались туманностью, их можно было понять, по меньшей мере, в двояком смысле. Моравецкий любил философствовать, с добродушной иронией рассуждать о людях, о жизни, о себе. Агнешка критически относилась к такого рода философии, но сейчас она думала о Моравецком с горячим сочувствием и готова была простить ему все его слабости. Несколько дней назад в школе узнали о тяжелой болезни его жены, и Агнешка была потрясена. Не сломит ли несчастье этого беспомощного и медлительного великана в очках? Она придумывала, как бы ему помочь хоть чем-нибудь, но они были не настолько близки, чтобы она могла его спросить об этом, а Моравецкий сам никогда не говорил о своих личных делах. Позавчера Агнешка заметила, что он пришел в школу небритый, и, когда глаза их встретились, жалость защемила ей сердце. А тут еще — как будто мало было этой одной беды — над его головой сгущались новые тучи.

Агнешка ценила Моравецкого как педагога, влюбленного в свое дело, одного из тех немногих настоящих воспитателей молодежи, которые все свои силы отдавали школе. Она чуяла в нем бескорыстного человека и прощала ему вечные шатания и сомнения, о которых он откровенно говорил и на заседаниях и в беседах с нею. Кроме того, ей случайно стали известны некоторые подробности о том, как вел себя Моравецкий в лагере военнопленных. Товарищ Бронки, студент-медик Зиенталя, рассказывал об этом восторженно со слов своего старшего брата, который попал в тот же лагерь. Моравецкий в самые тяжелые минуты поддерживал людей спокойным, сердечным, разумным словом, раздавал все, что посылала ему жена, ухаживал за больными, читал лекции по истории Польши и никогда не думал о себе. Когда Красная Армия подошла уже близко и группа кадровых польских офицеров начала агитировать в лагере за уход с гитлеровцами на запад, Моравецкий стал во главе тех, кто считал, что долг поляков — вернуться на родину. Когда они потом шли пешком в Варшаву, он, кроме своего заплечного мешка, нес узел сильно ослабевшего Зиенталя. «Это человек большого сердца», — сказал о нем Бронке младший Зиенталя. «Да, человек с большим сердцем, но близорукими глазами», — сокрушалась Агнешка. Она считала, что Моравецкий не разбирается в людях и особенно в их политических убеждениях, а это может его погубить.

Вспомнив о Дзялынце, Агнешка недовольно сдвинула брови. На днях должен был собраться педагогический совет, чтобы обсудить инцидент в одиннадцатом классе «А». Дзялынец все это время в школе не появлялся — говорили, что у него затяжной грипп, — и заседание откладывали до его выздоровления. Но столкновение его с зетемповцами какой-то тучей висело над всей школой. Мнения преподавателей расходились. Некоторые — с заместителем директора Шнеем во главе — охотно замолчали бы всю историю. Эта группа состояла главным образом из старых учителей, которые считали, что политика вносит вредное брожение в школьную жизнь и давать волю зетемповцам попросту опасно. Агнешка слышала раз обрывок разговора в учительской между географом Гожелей, человеком желчным и озлобленным, и математиком Шульмерским. Шульмерский пил чай и брюзжал:

— Помяните мое слово, через год-два к каждому из нас приставят какого-нибудь сопляка в красном галстуке, и будут они за нами следить днем и ночью. Вам не позволят утверждать, что дважды два — четыре, пока не проверят, согласен ли с этим Ленин…

— Гм! Кха-кха! — Гожеля предостерегающе кашлянул, увидев Агнешку, и оба замолчали.

Инцидент с Дзялынцем и связь его с рядом других фактов обсуждались на партийном собрании. Агнешке было ясно, что здесь не случайное недоразумение. В школе шла война, в классах и учительской проходила «линия фронта», и то, что произошло в одиннадцатом «А», только отчетливее выявило ее. Четверка зетемповцев, обвинявшая Дзялынца — Кузьнар, Свенцкий, Збоинский и Вейс, — были лучшими учениками в школе и представляли как бы центр школьного коллектива. Замазывать идеологическую борьбу, игнорировать ее существование — значило бы обманывать мальчиков, потерять их доверие. И Агнешка считала, что случай в одиннадцатом «А» замалчивать нельзя, хотя бы в других отношениях это было выгодно.

На партийном собрании тоже высказывались различные точки зрения: например, молодой преподаватель русского языка Сивицкий винил и себя и других в том, что они недооценили роли воспитательной работы, какую должна вести партия в школе. Кто руководит ячейками ЗМП? Бюро ЗМП? Этого мало! Партийная организация не уделяет им достаточного внимания. Кузьнар и Свенцкий, быть может, — мальчики выдающиеся, но не более как мальчики, и этого не надо забывать. Ни одному из них еще нет 18 лет.

— В их возрасте еще можно делать глупости, но в нашем уже нельзя, — говорил Анджей Сивицкий (ему было 25 лет, он недавно сдал последние экзамены в Варшавском университете, и на его розовых щеках едва пробивался светлый пушок). — Не слишком ли много воли даем мы этим мальчикам? Вот извольте — приходят и требуют: выгнать Дзялынца в шею! А мы не знаем, как быть, потому что вся эта история застала нас врасплох.