Казимеж Брандыс - Граждане

— Надо было уведомить дирекцию, — сухо изрек Ярош.

— Как хотите, товарищи, — продолжал Постылло, — а я считаю этот факт первой попыткой повести среди учеников нелегальную работу. Работу политическую. Прошу занести сказанное в протокол.

— Товарищ Постылло! — крикнул Сивицкий. — Не хватили ли вы через край? Дайте мне слово по этому вопросу, товарищ Ярош!

Но оказалось, что до него уже успели записаться двое — Шульмерский и ксендз Лесняж. Пришибленный нелепым обвинением, Моравецкий поник, съежился, как брошенный за ненадобностью мешок, который небрежно отшвырнули ногой в сторону. Он неспособен был даже собраться с мыслями.

Через некоторое время до его сознания дошли слова Шульмерского, и он понял, что его защищают.

— Товарищей Дзялынца и Моравецкого мы знаем уже много лет…

Моравецкий содрогнулся, как от прикосновения чьей-то грязной руки. Шульмерский… И почему все выходит наоборот? Его защищает не Ярош, а именно Шульмерский, тот Шульмерский, кого он всегда в глубине души презирал за грубое невежество, за мракобесие, за нелепые политические сплетни и тупую злобу мещанина, который боится сквозняков и затыкает уши ватой. И вот такой Шульмерский протягивает за ним руки, тянет в свой лагерь.

— Мы уважаем коллегу Моравецкого, человека безупречно честного, с широкими взглядами, которых он не меняет каждую субботу. И он, и коллега Дзялынец представляют собой фигуры, которые…

«Мерзость!..» — подумал Моравецкий. Ему ужасно хотелось грохнуть кулаком по столу и прервать, наконец, поток лжи и фальши, в котором он уже захлебывался. У него было такое чувство, словно по какому-то безмолвному уговору его здесь поставили с ног на голову и расточают хвалы этому беспомощному телу. Постепенно вскипала в нем долго сдерживаемая ярость, кровь горячими волнами приливала к голове, распирала грудь. Да прекратите же это кто-нибудь! Неужели вы не видите, как я измучен? Неужели не понимаете, что это — насилие? Хоть бы кто-нибудь выступил!

Выступил ксендз Лесняж. И опять Моравецкий как бы увидел руки, протянутые, чтобы ласково привлечь его. «Коллега Моравецкий… Коллега Дзялынец…» К нему привязывали Дзялынца, как камень к ноге. «Что за вздор! — негодовал про себя Моравецкий. — Я — и Дзялынец? Да мы, по меньшей мере, три раза в неделю ссорились из-за разницы убеждений. Кристина могла бы это подтвердить…» Он исподлобья смотрел на Лесняжа, который всегда будил в нем давнишнее, еще с юношеских лет, отвращение к людям в сутанах. Цепенея от ужаса, слушал он своего нового защитника. Опять обвел глазами все лица: неужто никто? Заметил пытливый и суровый взгляд Яроша, низко опущенную голову Агнешки, растерянное лицо Сивицкого… Он снял очки и закрыл глаза.

— А кроме того, — заключил свою речь ксендз Лесняж, ощупывая всех умильными взглядами, — кроме того, мы не должны забывать о милосердии. Это — наш долг, перед которым бледнеют всякие политические несогласия, ибо они преходящи, мимолетны… Вы все, вероятно, знаете, какое тяжкое испытание послал господь профессору Моравецкому. Жена его…

Моравецкий надел очки и уставился на ксендза.

— Я в бога не верую, отец Лесняж, — сказал он ровным голосом. Потом встал, неловко толкнув стул, и вышел из зала.

В Варшаве упорно держалась ноябрьская слякоть. Той осенью во всей стране были затруднения с продовольствием, мужчины и женщины мокли в длинных очередях за продуктами. Поистине тяжкая была осень! Над городом нависло холодное, свинцовое небо. Из-под заборов, окружавших строительные участки, текла смесь цементной пыли и дождя, покрывая некоторые улицы вязкой, чавкающей грязью желто-бурого цвета. В сумерки из фабрик и контор выливались потоки людей, на мостовых возникали заторы машин, в трамваях чуть не дрались из-за мест, и они шли облепленные людьми, цеплявшимися за буфера и поручни. В эти часы много бывало несчастных случаев. В темноте под дождем терпеливо ожидали на остановках безмолвные и неподвижные толпы. Очереди стояли и у складов угля и кокса. На ожидание уходили долгие часы, и казалось, что ему не будет конца. Тесно сбитые, извивавшиеся петлями вереницы людей стояли у касс кино и театров. В ресторанах и кафе теснились за столиками; толпились в проходах, ожидая свободных мест. На стройках громкоговорители хрипло выкрикивали последние известия: по всей стране идут плановые заготовки зерна, впереди всех — воеводства Катовицкое и Краковское, отстают Белостоцкое и Гданьское… За серой сеткой дождя, среди людской толчеи и стука колес, из желтоватых котлованов поднимались черные силуэты новых домов, и над сараями, где помещались мастерские, уже светились окна заселенных квартир. Жизнь в них началась еще до окончания строительства. В киоске, притулившемся у подножия лесов, можно было купить сегодняшние газеты с сообщениями о сессии ООН в Париже, на которой американские делегаты внесли проект, противоречивший всем доводам разума, ибо они вместо запрещения атомного оружия отстаивали дальнейшее расширение его производства. «Картина, достойная богов!» — сказал министр Вышинский, высмеивая этот проект.

Речь Вышинского передавалась с комментариями по радио. Слово «достойная» диктор произносил тоном насмешливо-патетическим, как Гамлет в любительском спектакле. Комментировалась эта речь и докладчиками, выступавшими в учреждениях, и на предприятиях, и в стенных газетах, и на партийных собраниях. Важные вести из внешнего мира переводились на язык бесчисленных производственных совещаний, которые шли неизменно каждый день, как бы люди ни были утомлены. Таких совещаний в Варшаве происходили тысячи во все часы дня, и они прочно вошли в жизнь города.

Газету с речью Вышинского Павел читал, стоя в битком набитом коридоре вагона третьего класса, где-то между Скерневицами и Варшавой. Фраза о «картине, достойной богов» ему очень понравилась. Поезд останавливался на маленьких станциях, кишевших ожидающими, и, постояв, трогался под шум и суматоху, оставляя за собой галдеж и топот бегущих ног. Мелькали бело-черные указатели с названиями мест, поля, перелески, луга. «Вот она, Польша…» — думал Павел, жадно глядя в окно, и сдвигал брови в спокойной уверенности, что народное правительство и партия уже простерли свою заботу на эту землю, на самые маленькие местечки и деревни.

Павел возвращался из электропромышленного района, куда был командирован на несколько дней по случаю того, что около двадцати заводов этого района выполнили досрочно годовой план. Заводы эти выпустили ряд новых электромоторов, конструкцию которых и процессы производства инженеры объясняли Павлу с большой готовностью: бумажка от редакции «Народного голоса» оказывала магическое действие. Павел удивлял этих специалистов быстротой соображения и дельными вопросами. Пожилые бригадиры на заводе А-3 посмеивались над той суровой сосредоточенностью, с какой он слушал их сложные объяснения относительно серийного производства ваттметров. Павел сразу заслужил репутацию «толкового парня». Даже директора выкраивали время для беседы с ним. В этих беседах Павел подчеркивал, что впервые знакомится с этой отраслью промышленности, просил сообщить ему элементарные сведения, записывал ответы, расспрашивал о подробностях. Когда на заводе М-2 его стали посвящать в секреты недавно начатого здесь производства моторов для шахтных погрузочных машин, он честно сознался, что ничего не понял. И торчал в конструкторском бюро до тех пор, пока, в конце концов, кое-как не разобрался в этом деле. На трансформаторном заводе он прочел двухчасовой доклад о строительстве Варшавы, с жаром рассказывал о рекордах, которые ставили рядовые каменщики, архитекторы, передовики труда, о Сигалине и Краевском [20] Сигалин — главный инженер восстановления Варшавы. Краевский — польский строитель-новатор. — Прим. ред. . Тут уже пришла его очередь отвечать на бесчисленные вопросы. Он чертил на доске схемы будущих кварталов, описывал их нынешний вид, приводил кубатуру, называл фамилии авторов проекта. У него спрашивали: «А правда ли, что президент этим делом особенно интересуется?» — «Каждой мелочью!» — заверял Павел, кивая головой так убежденно, как будто он участвовал в совещаниях строителей Варшавы с президентом в Бельведере. Он чувствовал себя посланцем столицы, пропагандистом ее достижений и уже не помнил, что он — пришелец из провинции и сам еще так недавно плелся с чемоданом на Электоральную, ошеломленный темпом варшавской жизни.