Казимеж Брандыс - Граждане

— В клинику! — повторил Моравецкий.

— Ежи, — сказала Кристина ровным голосом, — кажется, мое дело плохо.

У Моравецкого неприятно сохли ладони.

— Какой вздор! — прошептал он. — Какой вздор!

— Стейн предполагает рак желудка.

«Нет! — думал Моравецкий. — Нет! Не мог он сказать такую вещь!»

— Я выпытала у него правду чуть не силой, — нехотя добавила Кристина. — Ты знаешь Марцелия… Пришлось соврать, что другой врач уже поставил такой диагноз.

Она встала из-за стола, налила воды в стакан и пила маленькими глотками.

— У меня за тебя душа болит. Как-то ты один проживешь?..

Моравецкий пытался заглянуть ей в глаза.

— Это ошибка, — выговорил он с трудом. У него сжималось горло. — Да, да, врач ошибся.

Рука Кристины дрожала так сильно, что он отвел глаза.

— Сам же Марцелий рассказывал мне о случаях неправильного диагноза, — солгал он, чувствуя, что бледнеет.

— Ежи, мы с тобой взрослые люди!

— Разве взрослые должны верить в самое худшее? — почти крикнул Моравецкий.

— Нет. Но они должны уметь перенести самое худшее. Подумай об этом спокойно.

Кристина стояла, прислонясь к белому кухонному шкафу, и перебирала пальцами свои янтарные бусы. Янтари тихо позвякивали.

«Не может быть! — думал Моравецкий. — Не может жизнь так вдруг кончиться». Ему почему-то вспомнился один день его детства, когда он испытал такое же чувство.

— Врачи ошибаются чаще, чем ты думаешь, — сказал он, с усилием разжав губы.

Кристина не ответила, и в тишине слышен был только звон ее янтарных бус да чьи-то шаги наверху.

Моравецкий с ужасом говорил себе, что на этот раз испытание слишком тяжелое, что он его не выдержит. Нельзя осуждать человека, если он не выдержит такого испытания: раз он не может вынести боль, это значит только, что боль слишком сильна, — и больше ничего.

— Пойду позвоню Марцелию, — сказал он вставая.

— Только не сейчас, Ежи, пожалуйста! Он, наверное, сам позвонит тебе завтра в школу.

В комнате затрещал телефон, и Моравецкий шагнул к двери. Страшно было снять трубку — он боялся утратить последнюю надежду. Ведь это, может быть, звонит Стейн!

Он вошел в комнату с надеждой, что телефон умолкнет раньше, чем он подойдет к нему. Но в тот момент, когда он протянул руку к трубке, раздался третий сигнал.

— Слушаю.

В трубке послышался неуверенный голос Антека Кузьнара.

— Пан профессор? [5] Профессорами в Польше принято называть и преподавателей средней школы. — Прим. перев.

— Да, я слушаю, — повторил Моравецкий, преодолевая ощущение смертельной усталости.

— Простите, что так поздно. Я сейчас у Стефана Свенцкого. Вы уже знаете, что случилось?

Моравецкий только головой мотнул: он не мог выговорить ни слова.

— Алло! — с беспокойством взывал Кузьнар. — Пан профессор!

— Да, да, я слушаю.

— Собственно, об этом по телефону неудобно. Мы хотели бы поговорить с вами завтра после уроков. Хорошо?

Моравецкий не отвечал.

— Алло! — опять крикнул Антек.

— Не знаю, буду ли я завтра в школе, — прошептал Моравецкий в трубку, заслоняя рот рукой.

— Как так? Ведь завтра среда, у вас урок в нашем классе.

— Ну, хорошо, — все так же тихо сказал Моравецкий.

В трубке наступило подозрительное молчание, потом зашептались два голоса: видимо, Кузьнар сговаривался со Свенцким.

— Алло, пан профессор, — крикнул он через минуту. — Значит, решено? Завтра после всех уроков?

— Да, да. Покойной ночи… Да, покойной ночи, — бормотал Моравецкий, кладя трубку.

Он вернулся на кухню и стал около Кристины. «Нет, разве это можно вынести!» Он вытер платком лоб и шею. Казалось, по ошибке, по какому-то ужасному недоразумению на него надели ярмо, в котором он должен будет влачить все грядущие дни. «Загнанная лошадь», — подумал он и улыбнулся Кристине.

— Бедняга, — сказала она. — Бедный ты мой большой ребенок!

Павел Чиж вышел из трамвая на площади Дзержинского. Остановившись со своим чемоданом в нескольких шагах от памятника, он, несмотря на поздний час, долго рассматривал каменную фигуру на пьедестале. Дзержинский здесь напоминал какого-то гетмана, как будто — Чарнецкого. А Павлу хотелось бы увидеть его в простой форме чекиста и в тот момент, когда Дзержинский во время эсеровского мятежа один, безоружный, появился среди вооруженных заговорщиков.

Он пытался увидеть его лицо, но оно было скрыто в вечернем мраке. Рассеянные огни фонарей освещали только величественную фигуру. Дзержинский показался Павлу таким одиноким на этой огромной пустынной площади, среди белеющих в темноте зданий и высоких фонарей.

Бросив последний взгляд на памятник, Павел зашагал дальше, таща свой чемодан. Электоральная улица, должно быть, уже где-то недалеко. Павел вдруг с раздражением подумал, что он уже добрых два часа бродит по улицам и каждый прохожий, конечно, узнает в нем провинциала, растерявшегося в большом городе.

Но через мгновение он гордо улыбнулся: ну и что же — а все-таки он уже здесь, в столице! Он даже засмеялся громко, вспомнив свой город П., квартиру на Бруковой, постоянные ссоры с сестрой и зятем.

Надвинув шапку на глаза, он миновал еще два дома. На матовом стекле фонарика с номером прочел название улицы: Электоральная.

Кузьнар жил еще на несколько домов дальше. Теперь, когда Павел был почти у цели, он вдруг забеспокоился: найдется ли еще у дяди место для него? Правда, на его письмо Кузьнар ответил достаточно ясно: «Приезжай. Если тебе здесь понравится, останешься, а нас ты ничуть не стеснишь».

Михала Кузьнара, двоюродного брата своей матери, Павел видел только два-три раза в жизни. Кузьнар был не столько настоящим, осязаемым дядей, сколько героем неисчерпаемых семейных преданий. Он уже много лет жил и работал в Варшаве, а в П. наезжал редко. Быть может, именно потому семья Чижей питала к этому родственнику такое уважение. Каким-то он окажется при близком знакомстве, этот Михал Кузьнар, дядя Михал? Павел помнил, что у него густые брови и громкий голос и что он здорово ругал пилсудчиков. Он приезжал незадолго до войны. Павлу было тогда не то семь, не то восемь лет. Забившись в угол, он наблюдал оттуда за этим коренастым мужчиной с большой круглой головой, который, обращаясь к его отцу, называл его «человече». Павел увидел его снова только через шесть лет: вскоре после освобождения Польши Кузьнар приехал в П. Посидел у них часок, то и дело поглядывая на фотографию родителей Павла, снятых после венца. Говорил мало и все барабанил по столу короткими пальцами. После его ухода Павел подслушал разговор сестры с зятем. Зять сказал: — А этот ваш Кузьнар, видно, не высоко залетел. — Должно быть, они с Кузьнаром не понравились друг другу — и, может, поэтому Павел чувствовал симпатию к Кузьнару: мужа сестры он называл мысленно «хамом и оппортунистом». У Кузьнара были проницательные глаза под широкими бровями, большая голова с невысоким лбом и кудрявым, как у юноши, но уже седеющим чубом. Он чем-то напомнил Павлу советский танк «Т-34» и сразу понравился ему. Когда Павел сказал это сестре, зять, пожимая плечами, буркнул: — Такие танки годны только на лом. Старый инвалид! — И махнул рукой. А Павел в ярости подумал: «Погоди, этот инвалид себя еще покажет!»