Казимеж Брандыс - Граждане

— Следовательно, рабочие на стороне дирекции? — перебил Лэнкот рассказ Павла.

— Не совсем… — возразил Павел с сомнением. Неладное почуял он, сидя на этом собрании, но не мог определить, кто же с чем здесь борется и из-за чего. Казалось, здесь столкнулись противоречивые побуждения: эгоизм и честолюбие — с самоотверженностью, косность — с жаждой перемен. На собрании выступали разные люди, некоторые поддерживали Бальцежа и упрекали дирекцию в том, что она не знакомит рабочих с планом.

— Мы хотим видеть, а дирекция делает нас слепыми, — сказал один из них, веснушчатый парень с вздернутым носом и светлой щеткой волос надо лбом. — Покажите план!

— Поздно! — прогудел голос за спиной Павла. — План провалили. Год тому назад надо было смотреть!

— Не тарахти, он прав! — возразил кто-то сбоку. — Пускай прочитают нам план нынешнего года… Иначе он опять залежится под сукном.

Толстый седой рабочий из бригады монтажников тоже пробовал поддержать Бальцежа, но не пошел дальше двух фраз: «Верно говорит Бальцеж» и «Я нюхом чую, что где-то смердит». Эти две фразы он твердил без устали.

«Да в чем же тут дело?» — недоумевал Павел. Иные ораторы старались смягчить остроту спора. Одни выступали с самокритикой, не всегда искренней, другие давали обязательства, третьи пытались беспристрастно анализировать причины срыва. Затем снова выступил представитель дирекции, но уже не Гибневич, а какой-то худой мужчина с землистым цветом лица — фамилии его Павел не помнил. Говорил он гладко и, ссылаясь на те же факты, на которые напирал Гибневич, громил Бальцежа за клевету. Было ясно, что дирекция основательно подготовилась к защите.

— Ну, теперь они его сожрут! — вздохнул старый рабочий, уронив руку на колени. Он достал из кармана ватника папиросу, зажег ее и, опять вздохнув, жадно затянулся.

— Как вы думаете, товарищ, — кто тут говорит правду? — топотом спросил Павел. Старик посмотрел на него искоса, как будто размышляя, но вместо ответа только закашлялся и сплюнул.

Бальцеж так до конца и не привел никаких фактов. Вторично взяв слово, он долго стоял на трибуне и молчал. Все видели, как у него дрожат руки. Настала тягостная тишина, люди старались не смотреть на Бальцежа.

— Я… — заговорил он, наконец, разбитым, обрывающимся голосом. — Я своего добьюсь… Меня… не перемелете…

Он стоял на фоне красного транспаранта, такой маленький и одинокий, взглядом ища поддержки. Без всякой видимой связи с предыдущим заговорил о мостовых кранах, у которых распаиваются подшипники, потом — о своем родственнике в Варшаве, который… И, наконец, замолчал совсем. Всякий замолчал бы на его месте под непосильной тяжестью этой тишины в зале, которая свинцом ложилась на каждое слово.

Павел кончил и впился в Лэнкота настойчивым взглядом.

— Это вредитель, — сурово изрек Лэнкот.

— Пошлите меня туда на продолжительный срок, — сказал Павел быстро. — На два-три месяца. Я тогда во всем разберусь. Вы не думаете, что на некоторых наших заводах газета должна иметь своих постоянных корреспондентов? Я готов ехать хоть сейчас. Мои личные дела сложились так, что я… что меня сейчас ничто не удерживает в Варшаве. Командируйте меня туда, товарищ Лэнкот, и я разузнаю всю правду.

Лэнкот внезапно сделал каменное лицо.

— Нет, — возразил он с расстановкой, — на это я согласия дать не могу. Я восхищаюсь вашей самоотверженностью… но вы мне нужны здесь, в редакции. Так что о вашем отъезде и речи быть не может. Ну, а что касается «Искры», — пожалуйста, напишите заметку или даже две.

— Но как же писать… Что? Где правда? — воскликнул Павел.

— Правда? — усмехнулся Лэнкот. — Правда — это то, что полезно на данном этапе. Могу вас заверить, партия хорошо осведомлена обо всем, что затрудняет работу «Искры». И не следует мешать дирекции, которая борется с этими трудностями. Это — наши люди. Разумно ли вставлять им палки в колеса?

— Мне это и в голову не приходило! — горячо возразил Павел.

— Но дело свелось бы к этому. Откровенно говоря, я вообще не хотел возвращаться к этому вопросу. Но нам указали на нашу ошибку. Ваша оценка достижений «Искры» действительно была слишком оптимистична. Зброжек перегнул палку в одну сторону, а вы — конечно, неумышленно — в другую. Теперь нужно восстановить истину.

— Но я ее не вижу, — пробормотал Павел. — Не вижу, понимаете?

— Ее видит партия. Разве вы не доверяете партии, товарищ?

Павел сжал руки на коленях. Последние слова Лэнкота задели его за живое. Он подумал: «Не заслужил я такого упрека».

— Тамошний уездный комитет, — с усилием выговорил он, — тоже не имеет четкого мнения. А заводская партийная организация, повторяю, работает из рук вон плохо.

— Товарищ Чиж, — произнес Лэнкот торжественно и в нос, — вы не умеете видеть вещи в государственном масштабе. Уездный комитет, конечно, получает директивы сверху. А мы обязаны оказывать максимальную поддержку форпосту нашей промышленности, которая переживает болезни роста. Когда вы пишете о восстановлении Варшавы, чему уделите вы главное внимание — неубранному снегу на улицах (Лэнкот указал в окно, за которым действительно виднелись сугробы грязного, потемневшего снега на тротуаре) или новым корпусам МДМ?

— А Бальцеж? — бросил Павел. — Что же, мне о нем вообще промолчать?

Лэнкот с достоинством наклонил голову.

— Напротив: на него следует указать пальцем. Только таким образом мы можем ему помочь. Борьба с анархией, бузотерством и склоками на данном этапе является борьбой за план. Напишите о вредительском выпаде Бальцежа как об одной из помех, на которые наталкивается дирекция «Искры». Не будем уклоняться от неприятных подробностей, раз это служит для того, чтобы смести преграды с нашего пути.

Павел слушал, сосредоточенно о чем-то думая. Наконец он поднял голову:

— Ладно, товарищ Лэнкот. Постараюсь написать.

— Вот и отлично, — Лэнкот закивал головой. — А если у вас возникнут какие-нибудь сомнения, я всегда готов помочь вам и делом и советом.

— Спасибо, — сказал Павел вставая.

Лэнкот улыбнулся.

— Не меня, не меня благодарите, товарищ. Я только выполняю поручения партии.

Три дня Павел безвыходно сидел дома и писал. Но впервые в жизни работа так трудно давалась ему. Он три раза рвал написанное и начинал сначала. Помня указания Лэнкота, он старался представить неудачи «Искры» возможно беспристрастнее, как естественные болезни роста, и усердно пользовался теми записями, что сделал во время бесед с Гибневичем. Но в цепи не хватало каких-то необходимых звеньев, и это мешало Павлу верить в то, что он писал, так горячо, как он верил прежде. Вечером второго дня Бронка, принесшая ему кофе, увидела, что он сидит, уронив голову на стол, а рядом валяются перечеркнутые страницы. Когда она вошла, Павел ей улыбнулся, но так, что у Бронки чуть не выпал из рук поднос.