Казимеж Брандыс - Граждане

— Прошу ораторов записываться, — повторил он в четвертый раз. Голос его звучал уже хрипловато.

— Я с удовольствием отвечу на все вопросы, — любезно добавил архитектор.

Но ни одна рука не поднялась. Тут и там слышалось только шушуканье и как будто даже вздохи. По углам совещались.

— Товарищи! — Кузьнар стукнул кулаком по столу. — Что же это такое? Неужели ни у кого нет вопросов?

В глубине зала отозвался чей-то робкий голос:

— Э… А о чем тут спрашивать?

И снова молчание.

Кузьнар поднялся. Он понимал, что необходимо выступить. Но когда увидел сотни глаз, напряженно смотревших на его губы, все слова вылетели у него из головы. Он стоял и с чувством горького разочарования искал глазами испытанных ораторов, которые обычно выручали в трудную минуту: сами вставали и просили слова. Однако их не было видно, они затерялись в толпе. У Кузьнара на верхней губе выступили капельки пота. Он выждал еще минуту и, наконец, крикнул:

— Слово имеет товарищ Звежинский!

По рядам пронесся дружный вздох облегчения. Его сменил возбужденный говор, но скоро затих и он. Звежинский не спеша выбрался из толпы и как-то бочком шагал к трибуне. Тем временем севшему на место Кузьнару передали записку из зала. «Спокойнее! — прочел он торопливо нацарапанные строчки. — Дай людям подумать, не дергай их. Тобиш».

«А ты бы влез сюда, на эстраду, да и показал, какой ты умный», — мысленно обрушился на него Кузьнар.

Неожиданно он услышал голос Звежинского:

— И в заключение, товарищи, я скажу одно: дело наше — большое дело… И много оно у нас еще сил отнимет.

Все это обескуражило Кузьнара. Он понял, что в чем-то просчитался, и чувство горечи было тем сильнее, что винить было некого, кроме себя самого. Не сумел он раздуть в людях пламя — и вот в них еле-еле теплится огонек, ленивый и слабый, а тут нужен пожар! Если бы они знали, сколько страсти и труда вложил он в организацию этого собрания! Сколько пришлось просить, убеждать, драть глотку для того, чтобы все было подготовлено. Он надеялся расшевелить людей, встряхнуть, очаровать сказочными картинами будущего, которое станет делом их рук… Показать им их силу — ведь они сами ее не знают, не понимают, какая власть в их руках…

И вот он сидел, убитый их молчанием, не смея поднять глаз, чтобы не встретить взгляд Тобиша.

Выступал Побежий, после него — инженер Гнацкий. Все шло своим чередом, вяло и с перебоями. Сыпались с трибуны привычные слова, которые можно было заранее предвидеть, и никто не встал, не крикнул:

«Люди! Люди! Скажите же, наконец, от души, чтό вы чувствуете?»

Хуже того: когда после речи Гнацкого опять залегла неприятная тишина, вдруг из-за чьих-то плеч раздался голос Озимека. Сперва слов нельзя было разобрать, но через секунду он громче повторил свой вопрос. Кузьнар даже сжался весь от гнева. — Это старик-каменщик, — сказал он, пытаясь отвлечь архитектора. — Несознательный…

Но архитектор слушал Озимека с любопытством, повернув в его сторону голову, чтобы не пропустить ни слова.

— Я насчет жилья, товарищи, — проскрипел Озимек. — То, что я тут видел, — это нам всем по душе, что и говорить… Но я живу в одной комнате на Сельцах. Черская улица… Вот я и хочу спросить: будет мне там, — он указал на экран, — квартира?

— Что? — пробормотал Кузьнар. — Что это вы, Озимек! Не к месту сейчас такие разговоры…

— Аккурат к месту, — возразил Озимек и устремил свой единственный зрячий глаз на Кузьнара. — Вы же сами сказали, товарищ, что мы для себя строим…

В зале грянул смех, и Озимека потянули за пиджак, чтобы заставить его сесть на место. Видно было, как он трясет шапкой, огрызаясь на все стороны, но его быстро уняли, так как на трибуну взошел Тобиш.

Секретарь заговорил тихо, с расстановкой, и после первых же его фраз Кузьнар навострил уши. Тобиш вернулся к его вступительному слову и сказал, что цель сегодняшнего совещания — только показать коллективу строителей все величие и красоту их труда, чтобы все поняли, что из этого труда выйдет и чему он должен служить.

— И на сегодня этого достаточно, товарищи, — медленно продолжал Тобиш. — Ничего больше мы от вас не требуем. Мы считали своим долгом ознакомить вас с будущим нашей стройки, так как при социализме рабочий, как говорил здесь товарищ Кузьнар, обязан знать, что он строит… А кто будет жить в этих домах? Озимек, или Мись, или Звежинский? Этого вам не скажу. Одно только могу сказать: в них будут жить польские рабочие. Не фабриканты, не капиталисты, не всякая буржуазная сволочь, а металлурги, или электрики, или строители, такие, как вы. И это вы запомните, товарищи! Вы — рабочий класс и строите для себя. Для себя, товарищ Озимек! Вместо того чтобы брюзжать, — обратился Тобиш уже прямо к старому каменщику, — вы мозгами пошевелите и подумайте: в чужих краях, на Западе, вот хотя бы в этом городе Лионе, о котором вы постоянно твердите, — для кого вы строили? Для рабочих?

Озимек вел себя, как кирпич в стене: сидел неподвижно и молчал.

— Нет, не для рабочих! — секретарь повысил голос. — Для капиталистов вы строили! А теперь строите для своих детей! Подождите год-другой: они сами, когда подрастут, вам это растолкуют.

— У него внук зетемповец! — крикнул кто-то из дальнего угла.

Тобиш улыбнулся и кивнул головой. Потом, отбросив со лба прямые пряди волос, громко спросил:

— Кому еще что-нибудь не ясно?

Он постоял на трибуне, обводя взглядом зал, потом вернулся на свое место. Его, казалось, ничуть не беспокоило то, что никто не задает вопросов. Кузьнар проводил его удивленным взглядом: «Ишь, как показал себя!» — подумал он со смешанным чувством уважения и досады. Потом встал, чтобы поблагодарить гостей и закрыть собрание.

Вдруг в конце зала, неподалеку от дверей, в которых теснились люди, встал кто-то, видимо, желая высказаться, и в зале сразу стало тихо.

— Я… я понимаю! — раздался среди всеобщего молчания взволнованный, радостный и неуверенный голос.

Все повернулись в ту сторону, и Кузьнар увидел великана Челиса, который возвышался над головами соседей. Хотя Челис выступил неожиданно, и слова его были ни к селу ни к городу, и смешон он был, когда стоял, тараща глаза на президиум, — ни один человек в зале не засмеялся.

Через минуту запели «Интернационал».

В тот день Кузьнар уехал со стройки в мрачном настроении и на обратном пути ни разу не заговорил с Курнатко. На «летучем» совещании партийного комитета, сразу после неудачного собрания в клубе, Тобиш заявил, что надо сделать выводы на будущее время, в особенности относительно культурно-просветительной работы, которая все еще хромает на стройке.

— Дело скверно, товарищи, — говорил он хмурясь. — Надо сказать честно, что мы не выдержали экзамена. И винить можем только себя! Нельзя требовать от людей больше, чем им дают. А что мы им даем? Мало, очень мало.