Сергей Герман - Обреченность

— Нет Юра, к сожалению не мои. Я писал о другом.

И плакала земля когда ломали храмы,

когда кресты переплавляли на рубли

Когда врагов под стук сапог охраны

десятками стреляли у стены.

Но кто заплачет обо мне?

Когда судьба закончит счет,

и жизнь моя, под слово-пли!

У грязных стен замрет.

— Давно это было, когда был молод как ты. Не понравилось?

— Да нет, здорово, Сергей Сергеич. Хотя я стихи не признаю, — упрямо нагнув голову сказал Ганжа. — Стихи, поэзия, ананасы в шампанском это все для господ. А мы казаки, наше дело воевать.

— Точно, — согласился Муренцов. — Воинственные британцы это тоже признавали.

Если рекрут в восточные заслан края —

Он глуп, как дитя, он пьян, как свинья,

Он ждет, что застрелят его из ружья, —

Но становится годен солдатом служить,

Солдатом, солдатом, солдатом служить.

— Зачем вы так? — обиделся Ганжа. — Я не о том, что стихи не нужны. Просто их пишут слюнявые интеллигенты для таких же как они, барышень.

— Ты не прав, казак. Ты просто не читал настоящих поэтов. Стихи - это отражение души любого человека, в том числе и солдата. Вот послушай:

Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня,

Мы четвертый день наступаем,

Мы не ели четыре дня.

— А это ваши?

— Нет Юра, и это тоже не я… Друг мой, прапорщик Гумилев. Я его знал еще по той войне. — Светлый был человек, Николай.

— Казак?

Муренцов засмеялся.

— Нет, не казак. Просто русский офицер и еще поэт.

— Жаль, что не казак. Вам тоже писать надо, может быть и про нас напишите..

Муренцов вновь засмеялся.

— Слушаюсь! Есть написать книгу о нас и о нашем времени. - Взглянул на часы. Посуровел- Ладно, хватит прохлаждаться. Пора возвращаться.

* * *

Стояла та особенная ночь, какая бывает только в предгорье. Солнце зашло за горы, висела какая-то густая, бархатная темнота. Сотня без конца вела разведку и участвовала в боевых операциях. Намаявшись за день, казаки спали, плотно обложившись дозорами, которые, выдвинувшись со всех сторон, чутко вслушивались в темноту. Недалеко, в долине горели костры, в свете пламени выделялись человеческие фигурки и тени щиплющих траву лошадей, отфыркивающих ночные запахи.

Воздух был резок и душен. Пахло разнотравьем, дымом костра, необъяснимым и щемящим чувством детства.

Казачата выпасают коней в ночном, понял Муренцов. Не спалось. Он накинул на плечи шинель и пошел в сторону костра.

В свете луны от его фигуры отражалась длинная тень, ложилась на обочину. В степи, на дороге, у реки — везде было пусто тихо.

Только лишь в бархатной июньской темени в поле у огня слышалось:

Поехал казак на чужбину далеку

На добром своем коне вороном,

Свою он краину навеки покинул...

Заливался мальчишеский тенорок и будил густую печаль в казачьих сердцах:

Ему не вернуться в отеческий дом.

Голос дрожал и ворошил самое потаенное, о чем думает казак:

Напрасно казачка его молодая

Все утро и вечер на север смотрит.

Все ждет она, поджидает — с далекого края

Когда же ее милый казак-душа прилетит.

Муренцов узнал голос Бориски, своего белорусского крестника, спасенного им от полицаев.

Казак, умирая, просил и молил

Насыпать курган ему большой в головах.

У костра сидела стайка подростков, казачат, вызвавшиеся в ночное. Хворостинами вытягивали из костра печеную картошку.

Поодаль от огня, покашливая от дыма, сидели взрослые казаки с карабинами, боевое охранение.

С ними сотенный Щербаков.

Увидев Муренцова кивнул ему головой, теснее придвинулся к остальным казакам.

— Присаживайся, Сергеич. Тоже не спится односум?

Муренцов покашливая от едкого дыма присел рядом. Языки пламени лизали хворост. Огонь разгораясь вспыхивал и жадно набрасывался на подброшенные сухие сучья. Пахло свежескошенной травой. Изредка слышалось ржание лошадей.

Как давно Муренцов сидел вот так, никуда не торопясь, глядя на костер, в котором потрескивали угольки? Когда было так спокойно?

Наверное в имении у батюшки летом 1914 года, перед самым началом Великой войны. Как же давно это было, целая вечность.

Сотенный сосредоточенно ломал ветки и подкидывал их в костер. Огонь желтыми трескучими искрами вскидывался к небу. В ночной темноте вспыхивали и гасли десятки разноцветных искр. Где-то вдалеке сердито ухала ночная птица.

— Мы вот тоже не спим. Спиваем со станишниками, да слезу горючую льем. хутора родные вспоминаем.

Казаки покуривая и зорко посматривая по сторонам рассказывали друг другу нехитрые повести своих жизней, а мальчишеский тенорок жаворонком летел над землей.

— Приехал к нам в станицу продовольственный комиссар. Черный как грач, может из армян, а может быть и евреев. Выбритый до синевы, в кожаной куртке. Ну и конечно же с маузером. А следом за ним трибунал. У тех разговор был короткий, не сдаешь зерно- расстрелять!

К вечеру комиссар маузером намахался, накричался до хрипоты и уехал. А трибунальцы остались. Кого в распыл, кого в Магаданский край с семьей направили. Выгребли все под чистую, даже картохи не осталось. Вот и начался в станице мор.

Умирали целыми семьями. Ели кошек, собак, крыс. Мертвяки лежали в куренях и на базу, а крысы доедали тех, кто умирал и не мог сопротивляться. Было и людоедство.

Поймали одну такую женщину и повели по станице, а она уже с ума сошла. Ее народ бьет палками, а она хохочет. Вымерло более половины станицы.

До сих пор по ночам вижу, как мертвую Марию Чеботаренко, мать троих детей, везут на арбе, а ее коса тянется по дороге.

Станичное кладбище до голода утопало в зелени, но за зиму на нем вырубили на дрова все деревья и даже могильные кресты.

Казаки молчали. Каждый вспоминал свою историю, свою боль, как две капли воды похожую на ту, что рассказал сотенный. Все они были из казачьих семей - истребленных и изгнанных из разоренных родных куреней.

* * *

3 июля 1944 года Красная армия заняла Минск, и продолжила наступление, на Барановичи и Лиду, стремясь захватить в клещи части 2й немецкой армии и остатки центральной группы, отступающие через Новогрудский район на Гродно.

Советские войска уже обошли Новогрудский район с этих направлений, и немцам грозил котел. Доманов получил приказ генерала Краснова эвакуировать полки и казачьи семьи в Северную Италию. Ему было приказано возглавить казачий Стан, в который сведут все разрозненные, разбитые казачьи части. Планировалось также, что в казачьем Стане найдут приют и члены семей казаков.

Доманов двинулся к Неману несколькими походными колоннами, которые больше напоминали табор.

Вместе со строевыми казаками, двигались обозы с семьями, стада коров и мелкого скота, захваченного на территории Белоруссии.