Сергей Герман - Обреченность

Тут же налетели шестерки. Сбили с ног, стали бить ногами. Скатившийся с нар Калюжный еле оттащил Муренцова в сторону.

— Это — плен, Сережа. Тут каждый сам за себя… За себя…

Муренцов сплюнул на пол кровавый сгусток.

— А как же, остаться человеком, товарищ подполковник?

Калюжный лишь махнул рукой.

Но через несколько дней капо не досчитались на утренней проверке.

Его шестерки обыскали весь лагерь, перевернули верх дном весь барак. Потом кто-то из них догадался поднять доски над отхожей ямой.

Тело в длинной диагоналевой гимнастерке плавало в желтой вонючей жиже.

На допросе пленные показали, что узнали в капо бывшего батальонного комиссара и якобы он сам утопился в дерьме от страха перед разоблачением.

Переводчик услышав эту версию онемел, но дословно озвучил ее начальнику лагеря, попутно добавив подробностей из жизни этого дикого народа.

Комендант, пожевал губами. Покивал головой:

— O-ooo! Ja, ja. Ich weiß! Russland ist das barbarische Land.

* * *

Однажды, декабрьским, зимним утром, в лагере военнопленных начался переполох.

Ближе к обеду всех выстроили на поляне перед бараками. За спиной начальника лагеря стояла группа офицеров в форме вермахта, но с широкими красными лампасами на бриджах. На головах у некоторых были папахи и кубанки. Муренцов с каким то болезненным щемящим любопытством всматривался в их лица. Словно угадав его мысли, черноморский моряк Семен Потуга, прохрипел:

— Это что за масть такая? Я почти год воевал, а ни разу такой формы не видел.

Калюжный толкнул Муренцова в бок:

— Я так думаю, что это казаки, вот и мы им для какой-то цели понадобились. Давай смотри внимательно, может быть, кого из старых знакомых узнаешь.

— Уже узнал — ответил Муренцов.

Справа от чрезвычайно полного, тяжело дышащего начальника лагеря, стоял офицер к высокой фуражке, в начищенных с твердыми голенищами сапогах и стеком в руках. Это был бывший ротмистр Кречетов, сослуживец Муренцова по Добровольческой армии. На его плечах серебрились погоны немецкого полковника. Форма и погоны делали его лицо неузнаваемым и если бы не косой сабельный шрам на его лице, Муренцов мог бы подумать, что ошибся. Слишком невероятным казалось, что Сашка, воевавший с немцами с 15го года, ненавидевший все иноземное, бивший себя в груди и кричавший: «Я русский офицер и умру за матушку Русь!» — надел мундир вражеской армии.

Кречетов вопросительно глянул на начальника лагеря и уловив его согласие, откашлялся и шагнул вперед:

— Соотечественники! Русские воины! Казаки! Братья! — Его голос был по прежнему густым и властным. — Всю свою жизнь я посвятил защите нашей матери России. Не моя и не ваша вина, что больше двадцати лет нашу отчизну насилуют грузины, жиды-комиссары, латыши, китайцы и прочая безродная сволочь, ненавидящая русский народ. Ленин и Сталин уничтожили десятки, сотни тысяч и миллионы русских людей, отобрали землю и загнали в кабалу крестьянина, разрушили храмы, заставили брата поднять оружие на брата. Русская земля стонет и вопиет об отмщении, она говорит, русский солдат — защити свою отчизну- мать. Я вижу вас — голодных, раздетых, разутых, обманутых и сердце мое обливается кровью. Красные комиссары бросили вас на произвол судьбы и назвали предателями. Вы не нужны Советскому Союзу, но вы нужны России. Русские генералы Краснов и Власов объявили смертный бой большевизму. И те из вас, кто захочет поквитаться с большевиками за нашу поруганную Отчизну может вступить в казачий дивизион. Вместе с нашими союзниками, немецкой и румынской армией мы будем сражаться против нашего общего врага, пока не раздавим, не уничтожим красную заразу. А потом будем строить новую Россию!

Сейчас вас разведут по баракам. Хорошо подумайте, прежде чем принять решение, что вам ближе, большевистско-жидовские идеалы, или матушка-Русь.

Через час комендант снова построит лагерь. Патриоты, желающие воевать против Сталина, становятся отдельно, напротив общего строя, все остальные остаются на том же месте.

Полковник Кречетов достал из кармана большой клетчатый платок, вытер вспотевшее лицо, махнул рукой.

Майор Штольц, начальник лагеря, бросил отрывистую команду, закричали капо, рыкнули овчарки. Серая масса узников всколыхнулась, повинуясь команде, повернулась направо, двинулась в бараки. Время двигалось неумолимо, пленные разбились на кучки, обсуждая услышанное. Муренцов сидел на корточках. Калюжный стоял рядом, подпирая спиной стену.

— Пойдешь? — спросил он тихо и едко. Обреченно усмехнулся сухими губами.

Муренцов вздохнул и просто сказал:

— Пойду, Саша... Устал... умереть как солдат хочу... А сначала отомстить за все, за кровь, за смерть, за унижения... Сталину, а потом и Гитлеру. Может быть и ты?..

— Нет, Сережа. Я офицер, присягу давал. Поэтому форму врага не одену. Разные у нас сейчас с тобой дороги.

— Я тоже присягал, только не Сталину. Поэтому пойду ту Родину защищать, которой в верности клялся. Прощай.

На середину барака вышел Никифор Зыков, молодой капитан с обожженным лицом, бывший танкист. Его экипаж сгорел в танке, он сам сам задохнувшийся в дыму и полуживой успел выбраться через нижний люк. Багровые щеки в струпьях, глаза голые, без ресниц, вид страшный.

Все замолчали:

— Товарищи бойцы и командиры, - сказал он хрипло. В бараке стояла такая звенящая тишина, что его слышали во всех закутках.

— Нас поставили перед страшным выбором. Надеть вражескую форму и выжить. Или умереть, но остаться верным присяге. Выбор трудный, всем хочется жить.

Я не знаю, что будет со мной дальше. Но я знаю, что не буду стрелять в тех, с кем в окопах делил последний сухарь и как умел, делал свое солдатское дело. Что бы ни случилось в моей судьбе, моей матери будет не стыдно смотреть в глаза других матерей. И если мне суждено погибнуть, я хочу умереть от руки врага, а не от пули русского солдата. И знайте... если мне доведется встретить кого нибудь из тех, кто уйдет к немцам, в бою буду их рвать зубами. Пусть запомнят это все!

Зыков закрыл обожженное лицо руками, пошел в свой угол.

Через час опять залаяли овчарки, послышались крики охранников. Добровольцев, желающих служить в вермахте, оказалось немного, человек двадцать, не больше.

Шеренга с пленными стояла, будто окаменев. Большинство из них давно утратило человеческий облик, они были измучены побоями, страхом, голодом, вшами. Лица заросли грязной щетиной. Но, несмотря на все мучения бывшие советские солдаты, трижды преданные своей страной, из последних сил несли свой крест.

Они презирали и ненавидели тех, кто одел немецкий мундир. Понимая, что те проживут дольше, чем они. Но не хотели для себя их судьбы.

Опустив головы и глядя в землю вышли еще трое.