Сергей Герман - Обреченность

Утро началось со звонка будильника. После завтрака вместе с сержантом госбезопасности пришел старик- портной в очках с толстыми стеклами и портняжным метром.

Не задавая лишних вопросов он обмерил грудь, рост, талию записал все в толстую дермантиновую тетрадь. Сержант выдал каждому по пачке Казбека. Арсеньев не удержался и здесь. Едко заметил:

— Наша ценность возрастает с каждым днем, вчера курили Беломор, сегодня Казбек, не исключено, что завтра нам будут давать уже Герцеговину-Флор. Рябушинский резко оборвал его:

— Не исключено, что с таким настроением ты очень скоро будешь опять выпрашивать у блатных закрутку махорки.

Все сделали вид, что не заметили ссоры. Уже после обеда привезли новую форму. Алексей расправил перед зеркалом складки под портупеей. Из зеркала на него смотрело чужое, но страшно знакомое лицо, с посеребренными висками и упрямой складкой у рта.

Вечером привезли парикмахера, он постриг и побрил Костенко, побрызгал на него «Шипром», улыбнулся, оставшись доволен своей работой. Алексей прикрыв глаза оставался сидеть в кресле. Давно уже забытый запах одеколона, щелканье ножниц растревожили сердце. Неожиданно стало страшно, от чувства, что это лишь сон и ощущения близости пропасти.

Костенко встал, одернул гимнастерку, кивком головы поблагодарил мастера.

С улицы донесся гудок машины. Появился тот же сержант, что привозил закройщика.

— Машина пришла, — сказал он.

Сержант проводил к машине, предупредительно приоткрыл заднюю дверь. «Эмка» мягко урча мотором по непривычно тихим и пустым московским улицам, выхватывая светом фар серые стены домов, заснеженую дорогу, столбы фонарей. Автомобиль остановился у подъезда серого монолитного здания с множеством окон-бойниц. Наркомат обороны, Главное политуправление.

Сопровождавший предъявил охране пропуск, провел в здание. Несмотря на поздний час в управлении шла работа. Стрекотали пишущие машинки, по коридорам сновали люди в военной форме.

Дежурный офицер проводил Костенко в приемную представителя Ставки Верховного. Здесь в напряженном ожидании сидели несколько генералов и полковников. Стояла звенящая, напряженная тишина — лишь было слышно как одышливо свистят легкие тучного полковника в соседнем кресле.

Просидели в приемной около двух часов. Адъютант представителя Ставки, высокий и вышколенный, в блестящих как зеркало сапогах приглашал ожидающих в кабинет.

Тот, чью фамилию называли, испуганно вскакивал, одергивал складки кителя и скрывался за дверью. Все сидящие в приемной военные были в больших чинах, солидные, далеко не молодые, но сейчас напоминали провинившихся школьников, вызванных к директору школы. Из кабинета они выскакивали раскрасневшимися или наоборот побледневшими, как после хорошего нагоняя.

Подошла очередь Алексея Костенко.

— Костенко, пройдите, — сказал адъютант, открывая белую дверь.

Строевым шагом Алексей зашел в кабинет, застыл на мягком ковре.

В полуосвещенном кабинете, за большим письменный столом сидел невысокий чернявый человек, с растрепанными жесткими волосами.

Электрический свет настольной лампы бросал на его лицо серую тень. Представитель Ставки был худощав, казался темным, мрачным, усталым.

Зловеще чернели мешки под его глазами. Сопровождающий офицер бесшумно исчез, плотно прикрыв за собой дверь. Алексей вытянулся, щелкнул каблуками:

— Товарищ армейский комиссар I-го ранга, осужденный по статье 58 УК РСФСР, Алексей Костенко, по вашему приказанию прибыл.

Армейский комиссар нахмурился, просверлил пронзительным взглядом, резко бросил:

— То, что вы еще можете шутить, это хорошо, Алексей Петрович. Значит дух ваш не сломлен и вы не держите обиды на Советскую власть. Нам как раз такие люди и нужны.

Его голос был резким, отрывистым.

— Должен вас поправить, представляться следует не осужденный, а подполковник Костенко. Тем более, что мы с вами хорошо знакомы. Вы служили у меня в 46ой дивизии. Но здесь вы не по случаю нашего знакомства, а потому, что приговор по вашему делу отменен. Вы восстановлены на службе, и в партии. Нам предстоят тяжелые бои на Юге и на Кавказе. А вы зарекомендовали себя храбрым и думающим командиром. Сейчас вы поступаете в распоряжении Инспекции пехоты РККА. С сегодняшнего дня назначены ответственным представителем Главного управления формирования и укомплектования РККА на Южном фронте. Потом будет видно, на какой участок вас необходимо направить. Сегодня ночью вы отправляетесь на фронт.

Нажал кнопку звонка.

В кабинет мягко вошел полковник.

— Вот этот - представитель Ставки кивнул головой в сторону вошедшего- подготовит вам документы и все необходимое. Вы свободны!

* * *

По пыльной дороге шла пехота. Красноармейцы шли — как и положено пехоте — тяжелой и натруженной поступью пахарей войны; две редкие цепи — по обеим сторонам шоссе. Было видно, что все устали, еле тянут ноги, и мечтают только об одном: свалиться, разуться, вытянуться на земле и закрыть глаза. У некоторых в руках были шляпки подсолнухов и бойцы на ходу пережевывали сладковатую кашицу, пытаясь заглушить жажду и голод. Солнце висело над головой, выжигая все живое.

— Подтянуться!

— Не курить!

Подполковник Костенко прищурившись, молча смотрел на двигавшуюся мимо колонну.

Выгоревшие просоленные потом гимнастерки, засаленные пилотки, черные, обожженные солнцем лица. Разномастная обувь - сапоги и ботинки с обмотками, и даже гражданские штиблеты.

Обвешанные скатками, подсумками, саперными лопатками, молча и сосредоточенно они обтекали одиноко стоявшую машину.

Младший политрук Давид Злотник, близоруко щурясь сквозь круглые очки в железной оправе, торопливо строчил в своем блокноте:

«Поднялись сыны Тихого Дона, Кубани и Терека на защиту своей Родины. Было у старого казака Грачева Михаила Федосеевича из станицы Родниковской шестеро сыновей: Василий, Герасим, Иван, Михаил, Петр и Тимофей.

Он построил их под густой кроной шелковицы, словно для присяги, и сказал:

«Вы надежда и защита нашего советского народа и земли нашей. Идите и бейте врага-супостата без жалости, насмерть, а обороняться придется, так и обороняйтесь насмерть. И еще помните: ждем мы вас с матерью всех домой только героями. Не было еще в нашем роду Грачевых трусов и не должно быть!»

Благословила своих сынов и мать, Аксинья Григорьевна. Старый казак несколько дней ходил задумчивый. Чуяло женское сердце к чему это. Потом собрал Михаил Федосеевич вещевой мешок, наскоро обнял жену и, отводя ставшие вдруг влажными глаза, чуть слышно сказал:

— Не к лицу казаку, отцу шестерых сынов, сидеть на печи. Не горюй, мать! Прогоним фашиста, и вернемся домой с победой»!