Сергей Герман - Обреченность

Принесли чистое нижнее белье, переодели и перенесли на койку.

Палата была небольшая, квадратная, с дощатым некрашеным полом. В ней стояло шесть коек и пахло лекарствами. Это был новый незнакомый запах, и он уже был не поручик, не военнопленный и не рядовой казачьего эскадрона, а просто немолодой, страшно усталый человек, раненый в грудь. В палате, за стенами, и за дверями, стояла тишина, точно ее где-то нарочно поймали, и разместили здесь.

Ночью Муренцов потерял сознание, ему сделали еще одну операцию и вытащили маленький осколок, величиной с булавочную головку, который засел рядом с сердцем.

Под наркозом ему виделся длинный низкий коридор, солома, окровавленные бинты, кучи тел, свет тусклых керосиновых ламп над головой. Перед ним стояла женщина в белом. Это была она. Сестра милосердия. Мария, его Маша.

Забытье продолжалось. Слева и справа стонали и тянули к ней руки:

— Сестраааа... Сестрица...

Через несколько часов он пришел в себя и понял, что это всего лишь сон.

Его Маши нет. Она уплыла на корабле в другую страну. В другую жизнь.

Утром было трудно открыть глаза. Все в глазах двоилось, плохо доходили звуки.

Кругом ходили и разговаривали люди, за окном рычали моторы, лаяли собаки. Звуки доносились словно через ватную подушки.

Ему дали чашку горячего горького кофе и несколько кусочков печенья. Позже санитар принес котелок густого, хорошо пахнувшего супа, большой кусок хлеба и пачку сигарет. Поев, он задремал.

Крутились, вертелись перед глазами разноцветные блестящие колеса, без шума, без дороги.

Отчего то стало совсем тихо, свободно, просто и легко. Колеса крутились и везли его куда-то вдаль.

Муренцов пришел в себя, когда лежачих раненых грузили в санитарные машины.

Почти месяц он лечился в госпитале. Постепенно восстановился слух. После выписки в канцелярии ему выдали проездные документы и отпускной билет.

Все казаки также как и немецкие военнослужащие получали обязательные отпуска, которые проводили на родине, а холостяки или те, кому некуда было ехать направлялись в дома отдыха Восточных частей вермахта.

На следующий день его и еще нескольких солдат на грузовике довезли до Житомира. Там Муренцов расстался со своими попутчиками и поездом доехал до Ковеля, то есть почти до польской границы. В Ковеле Муренцов явился в русский отдел военной комендатуры и получил проездные документы до Берлина.

Вагон покачивало, перестук колес убаюкивал, навевая воспоминания прежней, довоенной жизни. Было ощущение почти неземного блаженства, сидеть вытянув ноги, не бежать по команде, не ждать выстрелов. Все дальше и дальше

удалялась опостылевшая война. Снега, сосны, дымы костров, обгоревшие печные трубы, мертвые скрюченные люди, дохлые кони, всюду окровавленные, грязные тряпки. Все это путалось в его воспоминаниях, сливалось в одну долгую книгу нескончаемых бедствий.

«Нет! Не так я мечтал вернуться. Не так. Но эта жизнь тоже часть моей Родины, моей страны, великой России».

Муренцов сидел на жесткой деревянной скамье, отгородившись своими мыслями и воспоминаниями от других пассажиров.

Через некоторое время в окне вагона начали мелькать аккуратные немецкие домики с черепичными крышами, готические здания, зеленеющие поля, на которых паслись кони и коровы. Поезд останавливался на станциях и полустанках. На каждой станции в вагон входили и выходили женщины, солдаты, католические монашки в серых платьях.

Пассажиры вели себя тихо, никто не кричал, не скандалил, разговаривали вполголоса. Кондуктор вставил зажженную свечу в длинный фонарь и ее пламя робко осветило часть деревянного простенка с красной запломбированной ручкой тормоза, часть скамьи на которой сидел Муренцов.

Через вагон прошел офицер военной жандармерии, проверил документы военнослужащих. Муренцов встал, застегнул мундир на все пуговицы, подал офицеру свой зольдбух.

В Берлине, в русском отделе комендатуры Муренцову выдали ордер на комнату в небольшой частной гостинице. Фрау Шеффер, дала ему ключ от комнаты, попросила не опаздывать на завтрак. Там же в комендатуре он получил адрес виллы, где проживал генерал Краснов.

Через несколько дней Муренцов поехал в городок Далвиц. Он находился в предместье Берлина, в получасе езды по железной дороге.

Этот весенний день апреля 1943 года выдался удивительно теплым. Поезд медленно приблизился к маленькой, аккуратной, и ухоженной станции. На перроне было чисто и пусто, станционный кондуктор с седыми пушистыми усами, носильщик с тележкой, два скучающих шуцмана. Муренцов увидел дома с островерхими крышами из ярко-красной черепицы. Дома, конюшни, коровники и сараи были кирпичными или каменными, а не деревянными, как в СССР.

Был слышен звон колоколов католических и протестантских церквей с пирамидальными шпилями. Всюду висели плакаты, призывавшие быть верными фюреру. Удивляли порядок и чистота покрытых каменной брусчаткой улиц немецкого городка, добротность домиков, приличная одежда жителей. Людей, одетых в фуфайки, в грязную или рваную одежду Муренцов не увидел. На улицах городка было тихо, мирно и размеренно. Как будто и не коснулась его своим крылом война, пролетевшая над миром.

Генерал Краснов жил в небольшом двухэтажном дом с садом. Дом был старый, с большими окнами, покрытый черепицей. Тут же жили сотрудники штаба Краснова.

Окна дома, были ярко освещены. Сквозь двойные рамы на улицу пробивались глухие звуки пианино.

В тесном коридоре-прихожей, коленом уходившей вглубь, было полутемно.

У порога его встретил высокий стройный адъютант, с погонами есаула. Муренцов ощутил на себе взгляд, холодный, как винтовочное дуло.

— Я, к его Превосходительству, генералу Краснову, - сказал, слегка запинаясь Муренцов.

Есаул изогнул правую бровь.

- Кто вы?

— Урядник Муренцов... 600й казачий дивизион. Вам телефонировали из комендатуры по поводу меня.

— Ах да, да! — Спохватился адъютант. - Вы с фронта. Петр Николаевич непременно примет вас, но придется немного обождать.

Есаул проводил его в просторную комнату с окном, выходящим в сад. Распахнул перед ним белую дверь.

Это был генеральский кабинет. И все здесь было на своих местах: небольшой платяной шкаф, конторка красного дерева с бронзовым чернильным прибором, Рядом с ним телефонный аппарат.

На стене три книжные полки с любимыми книгами. Икона донской Божьей Матери. На полке камина стояли мраморный амур и две вазы.

У широкого окна, стоял заваленный рукописями и книгами письменный стол.

Бросалось в глаза громадное полотно в тяжелой позолоченной раме, с видом на донскую степь. Мерно тикали старинные с боем часы. Солнечный свет из окна падал на иконы. Мягким, едва заметным светом светились лица святых.