Сергей Герман - Обреченность

Чья- то корова толкнула ногой цибарку с парным молоком. Сердитый окрик. Звук шлепка по спине коровы.

Где-то вдалеке одинокий мужской голос тянул слова казачьей песни.

Из ворот своего двора вышел Йован, местный житель, поставляющий казакам фураж. Заметив Юрку махнул ему рукой. Ганжа подъехал к воротам, спешился. Через открытые ворота увидел накрытый в саду стол.

Юрка закрутил чумбур, завязал поводья на шее коня, закрепил стремена на луке седла, чтобы не колотили коня по бокам. — Шторм, домой! — Ударил его ладонью по крупу. Круто задрав мочалистый хвост и трепля по ветру нерасчесанную гриву тот послушно потянулся к своей конюшне.

— Садись, казак! — сказал Йован — Я давно хотел пригласить тебя в гости.

Учуяв запах вина и видя накрытый стол Юрка не заставил себя упрашивать.

— Выпей со мной! — обратился к нему хозяин.

Юрка не отказывался, улыбаясь, принял из рук хозяина стакан со сливовицей, перекрестился. Зажмурив глаза выпил медленными вкусными глотками.

Интерес хозяина был простой. У него было три дочери на выданье. Юрка ему нравился. Хитрый Йован просил Ганжу бросить воевать и взять в жены любую из дочерей.

Хозяин говорил по сербски, Юрка уже наловчился понимать чужую речь, отвечал где на русском, где на сербском.

Под неспешный разговор съел тарелку чорбы с лепиньей, густого наваристого мясного супа с домашним хлебом. Выпил пять или семь стаканов сливовицы. Когда хозяйка принесла «Сач»- горячее мясо, тушенное с картофелем, луком и морковью, Юрка уже так набрался, что еле смог встать.

Хозяин, тоже изрядно подпитый, повесил себе на шею винтовку, хотел проводить Юрку до дома, где располагалось его отделение. Юрка не дал.

Со словами «Я, каа-зак!» забрал винтовку, сбил на затылок кубанку.

Хозяин согласился. — Казак. А хочешь, овса дам?

Ганжа не возражал: - Хочу!

Хозяин насыпал ему мешок зерна, положил на плечо.

— Ты казак о разговоре нашем не забудь.

— Не забуду отвечал Ганжа, - но я человек военный. Так што, имей в виду. Без приказа не могу. А будет приказ, так я со всем удовольствием. На любой. Хошь сразу на всех трех. Женюсь!

Качаясь, как матрос на палубе, Ганжа пошел домой. Мешок лишал его равновесия, Юрку бросало с одной стороны улицы на другую.

Наконец дошел. Не расседланный Шторм стоял у ворот конюшни, недовольно фыркал.

Юрка кинул мешок в угол. Распустил подпруги. Стянул седло. Завел коня в денник, бросил ему сено.

Как добрался до постели уже не помнил, рухнул на пол и тут же заснул.

Под утро Шторм перегрыз чумбур, вылез из станка и сожрал почти весь мешок овса.

Когда Юрка зашел в денник, то увидел раздутые бока и счастливую морду коня.

Шторм не хотел идти, не помогали ни шпоры, ни плетка, — и ни с места. Юрка пытался тащить его за уздечку, но ничего не получалось. Жеребец стоял как вкопанный, потом лег на землю. Ганжа попытался его поднять. Шторм не вставал. Подъехал урядник, спросил, что случилось. Спешился.

Приложил ухо к раздутому конскому пузу, спросил, чем его кормили. Юрка рассказал, что недоглядел, конь объелся овса.

Урядник почесал затылок, сказал:

— Плохо дело, может сдохнуть. Надо мять ему живот.

— Сукин ты сын, спешил меня, ирод!.. и уговаривая Шторма потерпеть, Юрка кулаками стал массировать коню живот. Шторм шумно дышал, стонал, как плакал и смотрел на Юрку большими лиловыми глазами.

Вдруг в животе у коня заурчало, послышался звук выходящих газов и перепуганный конь вскочил на ноги, испуганно оглядываясь на свой зад.

Урядник облегченно засмеялся.

— Ну вот, теперь все в порядке. Воздух вышел. Теперь будет жить, как наш фершал говорит. Ты бы поберег его... Поводи его минут десять-пятнадцать, и можешь ехать.

Пока разговаривали, жеребец пришел в себя. Юрка надел на него седло, поблагодарил за помощь и потихоньку поехал.

* * *

Перед домом, в котором расположился штаб 5го донского полка, стояли привязанные к деревьям, казачьи кони.

Черными и рыжими пятнами горбами торчали казачьи седла. Прислонившись спинами к каменной ограде дремали коноводы. То и дело к штабу подлетали — верховые, соскакивали с седел и, и бросив повод коноводу, торопливо бежали в дом.

Во дворе штаба собрались командиры сотен и дивизионов полка.

Возраст офицеров под тридцать. Все как один матерые, бывалые, закаленные лагерем и войной. Многие из них в прошлом кадровые командиры Красной армии. У многих на форменные штаны нашит донской лампас. Граф Ритберг тоже с лампасом на кавалерийских бриджах.

Старший из офицеров- командир второго дивизиона есаул Борисов, бывший майор Красной армии.

Вместе с Кононовым служил в одном эскадроне 27го Быкодоровского кавалерийского полка, еще в в конце далеких двадцатых. Прошло много лет. Потом Борисов, будучи начальником связи 101й танковой дивизии попал к немцам в плен и уже доходил с голоду в лагере военнопленных. 1941 году он вновь увидел Кононова, приехавшего в этот лагерь набирать добровольцев в свой казачий эскадрон. Борисов узнал Кононова, а Кононов его нет. Еле держась на ногах, Борисов подошел к Кононову и спросил:

— Не узнаешь меня, Иван Никитич?

Кононов долго всматривался в его постаревшее лицо, погасшие глаза. Потом обнял:

— Здравствуй, Иван! Вот как раз тебя то мне и не хватает.

С того времени они снова вместе.

Две недели назад дивизион есаула Борисова под деревней Бектеже с тремя сотнями казаков четыре часа держался против партизанской бригады. Его выручили 1я и 2я сотни полка. Хорунжий Орлов ударил партизанам во фланг, его поддержала сотня Трегубова. Командир полка назначил сбор на полдень. Было еще рано, можно было поговорить со старыми знакомцами.

Казаки перекуривали, вели неспешный разговор. Вспоминали знакомых, кто погиб, был ранен или ушел к партизанам. Щербаков подошел к Борисову. С Иваном Георгиевичем он был знаком уже около трех лет, почти одновременно попали в плен, были в одном лагере под Могилевом.

— Доброго здоровья, Иван.

— Здравствуй, Толя.

— Мудрова помнишь?

— Конечно помню. Как он?

— Нет Сережки больше. Погиб.

Голос Щербакова дрогнул.

— Как же это случилось?

— Нашей же миной и накрыло. Еще зимой, под Костайницей. Случайно. Совершенно не думал, что такое возможно, ведь опытный же офицер!

— Эх! Какая жалость! С первых дней с нами ведь был. Еще с эскадрона.

Офицеры замолчали.

Во двор вошел полковник Кононов. Борисов с ожесточением загасил окурок сигареты, набрал в грудь воздуха:

— Господа офицеры!

Все встали, подтянулись, повернулись лицом к командиру, пожирая его глазами.

Командир полка махнул рукой.

Борисов выдохнул:

— Господа офицеры.

— Все?

— Так точно, все! За исключением командира дежурной сотни.