Жоан Алмейда Гарретт - Арка святой Анны

Комендант подошел к алтарю, преклонил колени и возложил на него ключи от города.

Все замерли, ожидая, как поступит король. Отобрать феод у какого-нибудь непокорного вассала, хоть церковника, хоть мирянина, было пустячным делом для дона Педро. Но взять с алтаря Богоматери ключи от ее города — это была дерзость, которой не ожидали даже от него. Ни один король португальский никогда еще не осмеливался на подобное — ужели осмелится этот?

Оборотившись к народу, комендант произнес положенную фразу:

— Дело сделано, обязанности свои я слагаю с себя; ключи от города вверены Пречистой Деве, повелевающей и городом, и нами.

— И Пречистая Дева их сбережет, ибо это в ее власти, — молвил король, встав и устремив на епископа горящий взор. — Но не в вашей, ибо вы недостойны ни облачения, что носите, ни посоха, что сжимаете в руке, ни митры, что красуется на голове вашей. Сложите все это также на сей алтарь. Пречистая Дева, хранительница ключей от этого города, сохранит и сии знаки епископского сана для того, кто будет достоин носить их. Вы же, сеньоры члены капитула, распорядитесь, чтобы звонили в колокола, оповещая, что престол епископа свободен. И покуда не приищем мы другого, который был бы достоин занимать его, снимите-ка облачения с этого трупа, он уже разложился и смердит на весь храм. Поживее! Здесь повелеваю я.

Каноники, перепуганные и понурые, переглядывались друг с другом, поглядывали на епископа, поглядывали на короля и не могли отважиться ни на повиновение, ни на ослушание. Им, простым священнослужителям, лишить власти своего прелата! И всего лишь по приказу суверена, минуя все прочие формальности! Но суверен звался Педро Жестокий, и никакие декреталии {186} 186 Стр. 207. Декреталия — постановление римского папы (в форме послания). не имели силы перед его декретами, всегда мгновенными и категорическими.

— Я сказал, — молвил король, снова обращаясь к каноникам. — Я сказал свое слово. Вы разве не слышали?

Члены капитула с заминкой поднялись с кресел, направились к главному алтарю медлительно и спотыкаясь, но все-таки приблизились к епископу. Сей последний — словно в подтверждение королевских слов — закрыл глаза и, не произнеся ни слова, не оказав ни малейшего сопротивления, позволил снять с себя один за другим все знаки первосвященнического сана. Сняли с него митру, крест, облачение, взяли из рук его посох и ощутили нервную дрожь его пальцев лишь тогда, когда снимали перстень, символ власти, его облекавшей.

Дон Педро следил за всеми подробностями свершавшегося обряда {187} 187 …следил за всеми подробностями совершавшегося обряда… — В числе римско-католических обрядов и поныне существует обряд лишения духовного сана и расстрижения епископов и священников, которые своими преступлениями навлекли на себя эту кару, высшую среди всех, коим подвергает своих служителей церковь, прежде чем предать их светскому суду. Нам хорошо известно, что для такого наказания недостаточно было одного только королевского приговора, да и капитул был не вправе применить его по отношению к собственному епископу; но при таком короле и в такие времена все это, как нам известно, было и возможно, и правдоподобно (примеч. автора). и отвечал на тексты из Священного писания и антифоны, коими священники сопровождали эту жестокую церемонию.

— Теперь, — молвил король, когда все было кончено, — теперь нет больше епископа, сеньора и рыцаря. Перед нами такой же виллан, как и прочие. Пусть двое из этих ратников отведут его в одну из темниц, где держал он добрых людей и заковывал в железа жен горожан своих, когда те не уступали гнусным его домогательствам.

Два ратника подошли, чтобы увести епископа… Сердце Васко разрывалось на части; слезы, которые он давно уже сдерживал, неудержимо хлынули из глаз; задыхаясь от рыданий, он пал к ногам короля и воскликнул:

— Государь, государь, пощадите, помилосердствуйте! Сжальтесь надо мною, государь, ибо я стал орудием погибели моего благодетеля, этот человек меня вырастил, не могу я ненавидеть его, чувствую, как ни тяжко мне это, что поневоле должен любить его. Велики его провинности… так пусть же великим будет и милосердие ваше, ибо вы государь, ибо вы отец. О господи, когда бы я знал!.. Никогда я не думал, что до этого дело дойдет. О нет, никогда. И мне также нанес он жестокие оскорбления, так говорят… Не знаю! Но это! Когда вижу его таким… когда седины его опозорены, а глаза опущены долу от стыда… Государь, государь, помилуйте его! И в награду да помилует господь вашу душу!

Король был изумлен, ошеломлен скорбью и смятением юноши: Васко словно обезумел, он обнимал и целовал ноги монарха, был вне себя от горя и тревоги, дон Педро не знал, что и думать об этом неожиданном взрыве исступленного чувства.

Но князь церкви, лишившийся сана и ставший было нечувствительным ко всему происходящему, сейчас обрел зрение и слух, — о! — он-то понимал, хорошо понимал слезы и мольбы скорбящего юноши. Нет, не жестокая суровость короля, не торжествующая дерзновенность простонародья, не отречение и глумления друзей и недругов, — и не все это вместе взятое — было тем смертельным ударом, который поверг его наземь и обратил в бесчувственный труп, все вытерпевший и ничего не ощущавший. Нет, удар нанесен был с другой стороны и поразил его прямо в сердце. Васко, Васко! Его Васко — во главе повстанцев! Единственный, кого любил прелат, — и он орудие его позора, он сделался сторонником короля, вступил в сговор с королем, дабы погубить его! Епископ знал, что заслуживает такой кары, бог справедлив; но грозная справедливость эта, жестокая, сверхъестественная, низвергла его в бездну отчаяния. Душа его погибла, сердце ожесточилось ко всему, и удар судьбы он встретил, вооружась силою равнодушия. Теперь же, о, теперь, когда он увидел слезы Васко, струившиеся юноше на грудь, услышал рыданья, эту грудь надрывавшие, когда он убедился в привязанности юноши, он ощутил, что прежнего ожесточения как не бывало. Из глубины сердца его вырвался стон, стиснутые зубы разжались, из глаз, точно град во время грозы, посыпались крупные капли, почти ледяные, ибо все существо его оковал смертельный холод. Но кровь его проснулась от зова родной крови, и жизнь его проснулась, дабы внимать господу. Колени его подогнулись, он пал ниц перед алтарем, по ступеням коего поднимался некогда, — не в смирении, но в гордыне очерствелого своего сердца, — и, бия себя в грудь обеими руками, он воскликнул:

— Больно мне, господи, больно мне, что так оскорбил я тебя! Внемли, о господи, стенаньям и скорби невинной этой души во искупление великих моих грехов.

Затем он поворотился к бедному студенту, который все еще плакал: