Жоан Алмейда Гарретт - Арка святой Анны

Но, конечно, ирония Алмейды Гарретта не может быть объяснена, исходя только из литературной задачи. Ведь тональность повествования не раз меняется. Ирония сгущается до сарказма, когда автор возвращается из прошлого в свой день и говорит о буржуазном прогрессе, парламентских дебатах, болтающих конституционалистах и плетущих заговоры «добрых патриотах» (читай — реакционных монархистах), о бонапартизме, о горьких уроках буржуазно-демократических революций, преданных лавочниками и демагогами, задушенных термидорианством. Печальный опыт, накопленный Гарреттом за десятилетия его участия в общественной жизни страны, диктует ему эти ядовитые выпады.

Но разочарование и скептицизм Алмейды Гарретта не всеобъемлющи. Да, он над многим смеется и в политике и в литературе, ко многим былым иллюзиям, себя не оправдавшим, относится саркастически. Однако есть вещи, в которые он продолжает безусловно верить. Он искренно восхищается неколебимой верой Жертрудиньяс в справедливость, в неизбежное торжество правых и наказание виновных — да не на том, а на этом свете. Он убежденно называет «благородным» гнев народа, вызванный произволом власть имущих, хотя знает, какие эксцессы могут последовать за стихийной вспышкой такого гнева.

Если вернуться к строфе из стихотворения А. С. Грибоедова, которая была предпослана нашей статье, то можно сказать, что для Алмейды Гарретта многое, за что «люди весело шли в бой» в давнем и недавнем прошлом, оказалось обманчиво, но самое важное осталось славно.

И. Тертерян

Мой командир!

Прошу вас вообразить себе, что в сей провинциальной глуши, откуда пишу вам, я, как положено, вытягиваюсь во фрунт и отдаю вам честь, ибо я не забыл еще, как это делается, хотя приказы, поступающие в нынешние дни, велят позабыть все, что связано с нашею службой в ту пору. Бог с ними! Я-то не из числа неблагодарных: да здравствует наш полковник, который всегда обращался с нами так хорошо и который был, есть и пребудет всегда честным солдатом Свободы!

Не унывайте, мой командир! Когда людей достойных забывают повысить в чине, бесчестие достается на долю забывчивых, ибо причина их забывчивости — несправедливость и лицеприятие. Говорят, в Древнем Риме при очередном производстве в чин, когда пост военного министра или еще какой-то, очень важный, занимал некто Калигула, в консулы выбился конь {3} 3 …когда пост военного министра… занимал некто Калигула, в консулы выбился конь… — ироническое изложение известного предания о том, как Калигула (12–41), римский император с 37 г., объявил своего коня сенатором и ввел его в сенат. вышеназванного министра. Звание консула, сдается мне, ничуть не выше, чем звание бригадного генерала, ну самое большее фельдмаршала, и звездочек на эполетах не больше. Но как бы то ни было — кто остался внакладе в бесстыдной этой каверзе? Тот, кто произвел коня в консулы, дело ясное.

Нынче такие консулы табунами гарцуют по нашей португальской земле, которой вы, ваша милость, и другие храбрецы принесли освобождение, дабы самим вам в удел досталось рабство, а господами стали всякие шалопаи, которые пальцем о палец не ударили, только грабастали сколько могли, покуда другие сражались; так вот, подобным консулам, сколь великими они ни почитались бы — или сами себя ни почитали, — я не хочу и никогда не хотел преподносить ничего из своих сочинений… а ведь согласись я на то, дела мои приняли бы другой оборот.

Посему посвящаю сию книжицу моему командиру и сожалею единственно о том, что она не в состоянии увековечить его имя, дабы напоминать грядущим поколениям о его честности, оставшейся без награды, о его скромной доблести — и дабы навсегда покрыть стыдом пройдох, которые зацапали то, что причиталось нам, и прочее тоже…

Я уже не могу числиться в списках нашей живой силы — но и не мертв покуда: здесь у меня растет некоторое количество кочанов галисийской капусты, и листья оных я пускаю на ежедневную похлебку, которой господь покуда еще поддерживает нас. Когда же и сие подспорье отнимет у нас десятинный сбор… десятинный сбор, и сбор в одну пятую стоимости имущества, арестованного за долги, и сбор на литературную субсидию (о, мой командир, литературная субсидия для этого сброда, ненавистника и гонителя литературы!), и сбор в пользу муниципальной палаты, и на содержание секретаря совета, и подкидышей, и приходского священника, и дорог… терпение! — тогда умру я в своем углу, но у них просить ничего не буду — последую благородному примеру моего командира.

Как уже сказано, я не числюсь более в списках военных — и ни в каком вообще. Я никто, живу себе в этой деревне нашей провинции Миньо, вам известной, и газета сюда попадает разве что чудом. Но местный наш цирюльник большой охотник до новостей, он расправляется и разделывается с ними — и с новостями, и со щетиной посетителей — куда лучше, чем известный вам цирюльник из Порто; так вот, от него я слышу, что компания штафирок, верховодящая в Лиссабоне, утверждает, что они-то и спасли Хартию, {4} 4 Стр. 24. Хартия. — Хартия конституционной монархии, составленная хунтой, которую назначил король Жоан VI, была провозглашена в июле 1826 г. при короле Педро IV, фактически отменена во время пребывания у власти (1828–1834 гг.) его брата, принца дона Мигела Брагансского; снова провозглашена лишь в январе 1842 г., во время восстания гарнизона в Порто. что они-то и есть поборники Хартии, Хартия то, да Хартия се… Хорошо, что меня там нет, мой командир, услышав эдакое, я бы наверняка погубил себя…

Отставить разговоры, смир-рна! Итак, вот книга, мой командир. Написал я ее, когда служил под вашим командованием и вы столько раз освобождали меня от ружейных экзерсисов и службы при орудии, чтобы я мог почиркать пером. Вы говорили, ваше высокоблагородие, что этот вид службы приносит не меньше пользы. Думаю, вы ошибались по доброте своей. Те, кто никогда не занимались ни этим видом службы, ни другими, либо занимались спустя рукава, либо загребали жар чужими руками, разгуливают в почете и сытости… а я пробавляюсь пустой похлебкой и пустой болтовней!