Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.

— За тобой действительно муж гнался?

— Ты недалек от истины. Но не один — с дружками, их было там с десяток, — усмехнулся Калентьев. — Посмотри, не едут?

— Сзади чисто.

— А красотка не пришла. Бедняга! Ей достанется.

— Не переживай: красотки всегда выкрутятся. Я тебе удивляюсь. Столько женщин вокруг, зачем же выбирать замужнюю?

— Сердцу не прикажешь. Пожалуй... Знаешь, нам, к сожалению, пора расстаться. Отвези меня к вокзалу.

— У тебя есть деньги, Андрей? Прости, не обижайся. Я могу дать тебе денег. Немного. Отдашь потом.

— А зачем мне деньги, Глеб? Разве ты не понял? Мне ничего не нужно. Все, что зарабатываю, — мое.

— Я понял и рад за тебя. — Калентьев замялся, не зная, имеет ли он право рисковать и что говорить приятелю, с которым они расстаются надолго, быть может, навсегда. — Завтра я уеду, Андрей. Не знаю, как сложится жизнь, кому и что она приготовит. Но мне кажется, мы всегда были добрыми друзьями и солдатами. Не нужны деньги, прими добрый совет. Возвращайся на родину, Андрей.

— А ты как решил?

— Для меня это давно решенное.

— Да меня там просто шлепнут, когда разберутся, кто к ним пожаловал.

— Не шлепнут. Я ручаюсь.

— Ты?! Кутеповский капитан? Солидное поручительство!

— Я тебе верю, Андрей. Очень. И верю, ты вернешься. Может быть, даже раньше, чем я. Поэтому слушай внимательно и запоминай. Если решишься, ты пойдешь на улицу Графа Игнатьева, тридцать три. Там — «Союз возвращения на родину». Я не могу тебе всего объяснить... Но когда ты вырвешься отсюда и вернешься в Россию, при проверке говори: мой друг капитан Калентьев, капитан Калентьев в Болгарии уговорил меня вернуться, уверил, что Россия меня простит.

— Боже, Глеб! Чего это ты вдруг заговорил так?

— Прощай, Андрей! Больше сказать не могу ничего. Не знаю, увидимся ли еще.

— Тут уж как судьба распорядится. Сколько раз мы прощались!..

Они обнялись. Белопольский зашагал к вокзалу, думая о разговоре с Калентьевым. Сколько он его знает? Вечность! С Корниловского ударного полка. Что-то всегда выделяло Калентьева из массы офицеров. Он был добр, справедлив, никогда не участвовал в общих пьянках, не участвовал в экзекуциях и карательных экспедициях. Он от всех отличался. И всегда был сам по себе. Кому же он служит? Неужели красной России?! Большевикам? Следовательно, и он, князь Белопольский, идет против своих?.. Но кто теперь «свои» для него? Врангель? Слащев, предавший его? Жандарм Бадейкин? Или его друг Калентьев? Или дед — отставной генерал, вернувшийся в Петроград?.. «Какое мне дело! — успокаиваясь, подумал Андрей. — Боритесь! Режьте друг другу горло. Дискутируйте. Я далек от вас, от вашей политики. Надо жить дальше. И выполнять то святое, что было обещано старой Кульчицкой — найти ее невестку...»

И сразу возникло воспоминание, точно для того, чтобы опровергнуть мысли Андрея. Оно относилось ко времени, когда Белопольский стал матросом на «Преподобном Фоме». Почему эта худая посудина носила такое название — оставалось загадкой, как и то, кто являлся ее подлинным хозяином. Люди без национальности, без имен и фамилий (большинство имело подложные документы), объяснялись на диком каком-то эсперанто, основу которого составлял французский язык.

Греческую армию, сражавшуюся с турками, оружием, боеприпасами, продовольствием снабжали французские интенданты. Команда «Фомы» наладила кражу и доставку на шхуну банок с чаем, мешков с сахаром и перевозку этих дефицитных продуктов на восток, где они продавались втридорога базарным перекупщикам. Туда же шло купленное в Константинополе оружие. С востока на запад «Преподобный Фома» перевозил греков и армян, бежавших от резни, то тут, то там спровоцированной турецкими националистами. Кемаль-паша побеждал. Фронт неуклонно продвигался с востока на запад. Шхуна шла вдоль черных анатолийских скал, подбирая беженцев. Обезумевшие от пережитого ужаса люди, нагруженные впопыхах схваченным скарбом и детьми, за спасение отдавали все, что имели. Капитан набивал ими трюмы, заваливал палубу так, что «Преподобный Фома» чуть не черпал бортами воду. Старенький мотор работал с перебоями, задыхаясь, как астматик. Вода проступала сквозь дырявую обшивку...

«Преподобный Фома», совершив очередной рейс за контрабандным керосином в Батум, возвращался в Константинополь. На море царил штиль, но барометр падал, и вода, освещенная предзакатными лучами солнца, казалась покрытой масляно-желтой пленкой, сливающейся на горизонте с вытянутым длинной полосой желтым облаком. Было очень тихо в этот час, и только мотор выстукивал простую мелодию, ритмично постреливал в бездонное небо дымными колечками. Команда, свободная от вахты, благодушествовала на палубе — играли в карты, пили вино, спали. И даже капитан приказал вытащить на мостик кресло-качалку и подремывал, не выпуская трубку изо рта.

Потом не могли уж и вспомнить, кто первым заметил большую группу беженцев на берегу, взывающих о помощи. Береговые скалы в этом месте уходили под воду, причаливать было опасно, и, хотя шхуна была изрядно нагружена, желание заработать, владевшее каждым, не потребовало приказов. В мгновение были сброшены оба якоря, подготовлены к спуску шлюпки с гребцами.

Звериный вой несся с берега. Толкая друг друга и подымая детей над головой, беженцы лезли в воду, видя свое нежданное спасение в яхте и двух лодках, приближающихся с каждым взмахом весел. Первая царапнула дном камень и остановилась. Следом — вторая. Их тут же обступили обезумевшие люди. Они кричали, взывали к богу, молили о помощи. Одни протягивали матросам кошельки, золотые кольца и браслеты, другие — запеленутых младенцев, сумки и тючки с жалким скарбом — самое дорогое, что оставалось у каждого. В это время на гребне высокой скалы появились вооруженные люди. Раздалось несколько выстрелов. Брызнули каменные осколки. Толпа взревела и кинулась на штурм лодок.

— Куда?! Назад! — кричали матросы, размахивая веслами. — По одному!

— Отцепляй! — приказал боцман, выхватывая огромный нож и нанося удары тяжелой рукояткой направо и налево.

Обе лодки, перегруженные сверх меры людьми, преследуемые плывущими вслед беженцами, упорно хватающимися за борта, корму и весла, медленно уходили от берега. Удерживаемые людьми, для которых эти мгновения оставались единственным шансом остаться в живых, лодки почти не продвигались вперед и в любую минуту могли перевернуться. Стрельба с гор усилилась. Стали хорошо видны многочисленные фигуры турок, спускающихся по скальным осыпям и расщелинам. Положение осложнялось. Матросы, испугавшись за собственные шкуры, принялись с поспешной яростью отталкивать веслами еще державшихся за борта и корму. Беженцы один за другим отставали, и лишь молодая и сильная женщина с грудным младенцем цепко удерживала шлюпку побелевшими от напряжения пальцами. Кто-то ударил женщину веслом по голове. Собрав остаток сил, женщина бросила живой сверток в шлюпку, и Андрею удалось подхватить его. Молодая гречанка, продолжая улыбаться, медленно проплыла мимо шлюпки, погружаясь в воду, и Андрею показалось: она с надеждой смотрит на него. Он передал ребенка в чьи-то руки. Матросы навалились на весла. На «Преподобном Фоме» уже поднимали якоря.