Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.

Фон Перлоф ехал в Галлиполи с двойным заданием. Нужно было встретиться с Кутеловым и «прощупать» его, передав «секретные», а на деле ничего не значащие распоряжения главнокомандующего. После беседы с Кутеповым он собирался повидать своего агента при штабе корпуса, чтобы перепроверить сведения о Кутепове.

Было очень жаркое утро. Фон Перлоф плохо переносил турецкую влажную жару и, приближаясь к полуразрушенному городку, с тоской и раздражением думал о том, какие адовы муки ждут его в полдень: и физические и нравственные, когда зной станет невыносимым, ноги ватными, а тело покроется липким потом и он вынужден будет один за другим менять носовые платки. Перлоф был крайне брезглив: случалось, дважды в день менял белье, обтирался одеколоном или спиртом, при первой возможности мыл руки, хотя при выходе обязательно надевал перчатки тончайшей лайки.

Как только Перлоф сошел на пристань, плотная, густая духота охватила его. По выжженной солнцем, высвеченной и оттого казавшейся совершенно плоской и белой улице он двинулся к штабу армейского корпуса, высоко и осторожно поднимая ноги в щегольских сапогах и брезгливо опуская их в клубы легкой воздушной пыли, невесомыми облачками вздымающейся вокруг него. Белая пыль поднималась над Галлиполи к густо-синему бездонному небу. Вокруг города спокойно лежала сине-зеленая пустыня моря. Казалось, горячая, душная дрема погубила здесь все живое.

Навстречу, ритмично перебирая копытцами, двигались два библейских ослика. Между ними на жердях в гамаке лежал офицер, в беспамятстве. Вероятно, тифозный или малярийный. Пожилая сестра милосердия с исступленными глазами шла сзади.

Возле запыленного, забитого ящиками и жестянками сарая, на котором бессильно обвисал выгоревший звездный американский флаг, встретился ему огромный, костлявый, плечистый офицер. Заложив руки в карманы штанов цвета хаки и заметно приволакивая правую ногу, он двинулся навстречу генералу, ослепительно улыбаясь.

— Хаю ду ю ду? — сказал он и, протянув длинную, как оглобля, руку, в мгновение ока оторвал от генеральского мундира пуговицу.

Фон Перлоф оторопел.

Американец, продолжая ослепительно улыбаться, оторвал с нагрудного кармана френча свою пуговицу и протянул ее генералу на большой, точно сковородка, ладони.

— Я — ты!.. Ты — я! Мена — карашо! — американец доброжелательно рассмеялся и, вытащив из глубокого кармана штанов несколько орденов и тускло блеснувших медалей, добавил их к пуговице: — Давай, давай! Ты — я! Какао? Клэб? А?.. Лира? Уан, ту? Давай, давай!

Фон Перлоф пожал плечами. Связываться не хотелось: знал, через склад Американской ассоциации помощи поступают в Галлиполийский лагерь одеяла (из которых шьют галифе), бумазейные пижамы, шарфы, молоко, игральные карты и даже бритвенные помазки. Торгаши! Все они торгаши — союзники! А еще говорят, кормим русскую армию, скоты!.. Но американец, похоже, все еще надеялся на совершение сделки. Он цепко схватил повернувшегося было Перлофа за руку — сила его клещей была нечеловеческая — и принялся выкрикивать с упорством и уже явным недовольством:

Клэб! Ту! Ту клэб! Лира! Какао, раша! А? О!

Перлоф четко, презрительно сказал по-английски:

— Я генерал, сударь. Дайте пройти, черт вас побери!

Американец вытянулся и щелкнул каблуками высоких шнурованных сапог. «Good luck»!» [5] Желаю удачи! (англ.) — крикнул фамильярно, отдал честь и вроде бы подмигнул, улыбаясь, каналья! И беспокойная мысль мелькнула у Перлофа: «За буханку хлеба здесь любого офицера — на выбор! — в большевика превратить ничего не стоит!»

...Кутепов принимал посланника Врангеля в штабе корпуса, в своем кабинете, приказав никого не пускать, не мешать беседе. Александр Павлович ничуть не изменился и, как всегда, поражал выправкой. Его смуглое лицо тронул загар, густая холеная бородка расчесана надвое, усы с загнутыми вверх концами воинственно топорщились. В то же время Кутепов точно выставлял напоказ то новое, что появилось в нем, — спокойствие, самоуверенность и реальную силу предводителя, вождя армии. Слушая распоряжения главнокомандующего, Кутепов характерным лихим жестом то и дело подкручивал ус, принимал позы, долженствующие изображать величие, занятость, усталость, нетерпение оттого, что ему навязывают сущую безделицу и отрывают от дел подлинных, неотложных. Он картинно подпирал голову, откидывался в кресле, смотрел через окно вдаль, и только его запрятанные подо лбом, медвежьи, с монгольским, раскосом глаза оставались прежними, кутеповскими. В них таилась офицерская привычка к выполнению приказов, данных старшими, к беспрекословному подчинению. Уверовав в это, фон Перлоф успокоился: Кутепов еще не вырвался на самостоятельную дорогу. Однако не следует успокаивать главнокомандующего. Кутепов «на подъеме», его мечта — стать командующим русской армией, оставив Врангелю политические функции. На этом следует поиграть, лавируя между обоими и стараясь выяснить, к кому станет склоняться Александр Павлович — к великому князю Николаю Николаевичу во Франции или к великому князю Кириллу Владимировичу в Германии. До этого дело дойдет: вот-вот появится человек, который предъявит права на русский престол.

Фон Перлоф расспрашивал о положении в городе и лагере. Кутепов отвечал: количество беженцев увеличилось, но он имеет силы справиться с ними, несмотря на агитацию французов и их приказы, на помощь американцев чинам армии, переходящим на положение гражданских лиц. Перлоф заметил, что газеты пишут о росте возвращенческих настроений в частях — в ответ на меры по укреплению дисциплины. Кутепов сказал жестко;

— Все чины корпуса с нетерпением ждут часа, когда приказом будет объявлено движение в Россию. Лучшим ответом на выдумки враждебных писак о палочной дисциплине и прочих мерах стал смех, с которым корпус читает их дерьмовые бредни.

— А письма офицеров? Как вы допустили публикацию их, генерал?

— Они не боевые офицеры! Дрянцо!

— Это уж неважно, простите, Александр Павлович. Письма прозвучали громко, на весь мир.

— Повторяю, они уже не офицеры, генерал, — сказал Кутепов грозно. — Мы метлой вымели их из наших рядов! Скоро у нас торжество — производство в офицеры юнкеров старшего класса. Приглашаю и вас.

— Благодарю, — небрежно отозвался Перлоф. — ...Позвольте вернуться к прежней теме, — сказал он. — Считаю, и дело полковника Щеглова было произведено с излишней поспешностью и гласностью, которой, естественно, не преминули воспользоваться враги армии и левая пресса.

— Тут выхода не было, — по-прежнему жестко и безапелляционно возразил Кутепов. — Щеглов агитировал против главного командования. Я получил ряд рапортов. Это и побудило меня организовать дознание.