Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Расплата. Книга четвертая

И вот, надо же! — сегодня здесь, в парижской мансарде, ночью, не то во сне, не то наяву вспомнилось все разом, со всеми подробностями, деталями, сдвинутыми во времени. Совесть мучила его.

Днем Белопольский поехал в кафедральный собор, потолкался в толпе беженцев. И заказал молебен по убиенному генералу Антону Петровичу Кульчицкому, умершей вдали от родины жене его Марии Федоровне и сыну их Павлу Антоновичу...

«Думаешь, отмылся, сволочь? — сказал он себе, возвращаясь к таксомотору. — Легко хочешь дорогу в рай найти! Пожалуй, ты просто вор, ваше сиятельство! Руки тебе подавать нельзя!»

Новое напоминание о прошлом вскоре возникло в образе другого старого знакомца, комбатанта Володьки Святосаблина. Андрей встретил его на скамейке Люксембургского сада. Выглядел он ужасно — затрушенным, немытым, словно в густой пыли. Правая рука висела плетью и кончалась протезом в черной перчатке.

Белопольский присел рядом. Они узнали друг друга — с Святосаблиным вместе выпускались в полк. «Золотым Володькой», «Золотой саблей» звали его еще в юнкерском. Всегда лощеный, с набриолиненным пробором «по-ниточке», неизменно веселый, щедрый, неистощимый на шутки и всевозможные розыгрыши, он был всеобщим любимцем. Всегда при деньгах, которые регулярно присылал ему отец — крупный помещик и дворянский предводитель из Курской губернии, Святоса блин охотно давал в долг, легко проигрывал и пятьсот рублей за ночь, обожал шумные кампании и ужины в дорогих ресторанах, которые всегда оплачивал за всех. Мог выпить дюжину шампанского, просидеть ночь за преферансом (и при выигрышах и при проигрышах лицо его оставалось спокойным). У Святосаблина, помнится, был хороший, приятный, но не сильный голос...

Во что же он превратился, святой боже!.. Сколько они не виделись? Они недолго прослужили в одном полку. Их развела Великая война, потом разметала революция. И в гражданскую они не виделись. Нет, однажды встреча состоялась — в Крыму, при возвращении основательно разбитого слащевского десанта. Но и поговорить тогда не успели: совсем неподходящая была обстановка.., А больше Святосаблина Белопольский точно не встречал — ни в Крыму, ни во время эвакуации, ни в Турции. И вот он, Володька, рядом: почти неузнаваемый, погасший. Протезом своим он действовал весьма неуверенно. С этого невеселого наблюдения и начал Андрей разговор, заметив, что у них две руки на двоих. Володька задумчиво и грустно посмотрел на него, но на реплику не отреагировал и после паузы спросил, не изменилось ли у князя мнение о своем прежнем кумире, герое-вешателе генерале Слащеве, которого, — как ему помнится, — капитан Белопольский почитал чуть ли не господом богом на земле.

Тема была старая, больная. Рассказывать, как Слащев предал его и бросил при бегстве из Крыма, не хотелось.

— Насколько я помню, у тебя был брат полковник и дед генерал, — неловко потерев лоб, будто избавляясь от головной боли, спросил Святосаблин.

— Растерял всех, — сухо ответил Андрей, чтобы закрыть н эту тему. — Расскажи лучше о себе. Как попал в Париж? Чем занимаешься?

— О, я счастлив по нынешним временам. Вот, даже протезом обзавелся. Это вместо своих орденов — их целая коробка у меня была. Да утопил я ее — не то в Кубани, не то в Черном море — забыл где...

Несмотря на свой плачевный вид. Святосаблин говорил спокойно, с легкой усмешкой:

— Что, осуждаешь, ваше сиятельство? Ты, помнится, всегда в образцовых офицерах ходил и первым в атаку «за царя и отечество» кидался... И наш дальнейший разговор, поди, считаешь невозможным?

— Нет, отчего же. Каждый рассуждает и поступает по-своему. Ведь наш брат, эмигрант, особо из бывших и знатных, в большинстве случаев считает себя и себе подобных пупом земли. А всех остальных — пылью, мусором, навозом на задних задворках Европы. Изгои, апатриды. Даже братья-славяне называют нас «избеглицы». Что может быть позорнее — «избеглицы», беглецы, изгнанники. Все сказано!

Так они встретились. О многом они теперь думали одинаково. И о многом говорили. Казалось бы, что толку в этих бесконечных воспоминаниях о прошлом, о поступках, совершенных каждым из них еще на русской земле... Но, видно, оттаивала душа каждого в этих разговорах, быть может, искали они оправдания себе, своей нескладной жизни. О чем толковали при каждой встрече? Да все о том же. Что не они сами, а время ввергло их во всеобщий бунт и братоубийственную войну. О комиссарах, убивших царя и всю его семью, подписавших позорный мир с немцами. О расстрелах без суда и следствия любого лишь за то, что он дворянин, офицер, что одет не в лапти и армяк, а в шубу с бобровым воротником, дорогое пальто и шапку. И о том, что в ответ рождался не менее жестокий закон: убивать, вешать, казнить всю эту краснопузую сволочь, возомнившую себя «владыкой мира».

После первой случайной встречи их тянуло друг к другу. Вечный русский нескончаемый спор — тот, в котором каждый прав по-своему, — стал для них просто необходимым. Они встречались в парке, шли в первое попавшееся бистро, забирались в укромный уголок, чтобы говорить, говорить... О чем? Да все о том же, о том, что прошло, кануло в вечность, но по-прежнему бередило душу, рвало сердце... Начинал обычно Андрей: хотелось самому себе и другу поведать то, что мучило, жгло, давило тяжкой виной и, — как казалось ему, — долгом.

— Я солдат, — говорил он. — Я давал присягу. Я хотел, чтобы к нам вернулся порядок. Это ты можешь понять?

— Не могу, — отвечал Святосаблин. — У каждого порядок свой.

— А мой известен, — четко рубил Андрей. — Государство — пирамида. На вершине царь, помазанник божий, на этажах его верноподданные согласно классам. А внизу — простой народ, который подобно атланту, держит на шее всю пирамиду. А мы, военные, этот порядок берегли. И вдруг пирамида перевернулась. Те, кто внизу — сверху. Их много, миллионы их. И давят они на тех, кто теперь внизу, — смертельной тяжестью.

Святосаблин уточнял скорбно:

— Моего отца убили, поместье сожгли. А он никому за жизнь зла не причинил.

— Я — солдат, — повторял Андрей. — Я не перестану чувствовать себя солдатом, пока не загоню в стойла вырвавшуюся оттуда всю эту сволочь, краснорубашечное быдло, которое взяло на себя роль хозяина державы. Ненавижу!.. «Каждая кухарка будет у нас управлять государством»? Посмотрим, что станет с этим государством! И где найдут эту кухарку? У власти тонкая прослойка интеллигентов и темный неграмотный народ.

— Возможно, тут есть и наша вина.

— Чья это наша вина?! — крикнул Андрей. — Моя, твоя. Думы, Керенского, Милюкова? Меценатов, дававших деньги на революцию и раскачавших власть царя? Таких речей я начитался предостаточно. Наша вина в одном — не душили всех большевистских главарей в их колыбельке. Ввиду их малочисленности это совсем не трудно было. Пока они не пустили в ход свои лживые лозунги: мир — мужику-солдату, землю — крестьянам. Их была горстка демагогов, прибывших из-за границы.