Андреас Требаль - Гипнотизер

Явно польщенный, я обратился к месье Боне, решившему проявить великодушие и щедрость: он ни много ни мало объявил меня другом семьи, заверив в том, что отныне и вовеки веков я желанный гость на рю де Бабилон.

Со смешанным чувством я наблюдал, как месье Боне уже во второй раз обнял супругу. Интересно, сколько же еще Мари сможет все это выдерживать? Уже одно то, как он пожирал ее глазами! Ни упрека! Ни злобы! Месье Боне представлял собой самую настоящую колоду, деревянную чурку, покрытую мягкой и нежной, словно масло, корой, добросердечную и готовую в своем добросердечии удушить и расплющить. Так что не приходилось удивляться, что месье Боне вполне понял меня, когда мы на прощание перекинулись парой слов. Разумеется, он был мне малоприятен, и его рукопожатие оказалось досадно крепким, однако глаза этого человека светились не только неподдельной радостью, но и умом.

— Обязательно, обязательно! Мы уж вам покажем, что такое настоящее гостеприимство! — Месье Боне с размаху шлепнул себя по голове. — И как только я сам не докумекал! Она ведь и есть газель, ей нужен простор, воздух! Светлая прогалина в лесу! А мы, будто стадо свиней, не отпускали ее от себя, дожидаясь, пока она вместе с нами в навоз завалится! Нет! Мари откроет салон! Она будет читать книги! А все наши с ней дети станут учеными! Все, кроме одного! Ему предстоит продолжить мое дело.

Еще раз наградив собственный череп увесистым шлепком, месье Боне оглушительно расхохотался и возложил мне на плечо свою тяжелую лапищу. Сей жест мог означать лишь одно — я, таким образом, до конца дней своих связан с ним узами нерушимого товарищества. От Боне разило мясными специями — майораном, тимьяном, орегано, перцем. У меня мгновенно потекли слюнки.

Скромность прежде всего! Внутренний голос шептал мне именно это, приятный, вкрадчивый, и все же предостережение насторожило меня. Более того, я почувствовал, как меня будто что-то сдавливает. Источающий отраву камень. Стоило сосредоточиться на себе, прислушаться к тому, что происходит внутри, как я вновь ожил. Чем сильнее я подавлял желание не предавать широкой огласке историю болезни Боне, уже хотя бы потому, что не желал подвергать испытанию симпатию ко мне Эскироля, тем отчетливее я чувствовал давление этого самого камня.

Одновременно с этим мне не давал покоя и вопрос: что ты о себе воображаешь? Положа руку на сердце — разве это настоящий успех? Прорыв?

В принципе, убеждал я себя, ты ведь еще не исцелил эту женщину. Да, с депрессией ей удалось справиться, но лишь оттого, что тебе удалось раскрыть дверь в неожиданно обнаружившуюся за ней сокровищницу, которую она с твоей помощью собиралась разорить. Объяснимо. Но не отведена ли тебе при этом роль лакея? Суфлера, который жестами и шепотом подстраховывает того, кто волшебствует на сцене?

Страхи мои улетучились, лишь когда я под напором тщеславия и упрямства решил все же продолжить гипнотические эксперименты. Я не должен был и не желал обрекать на бездействие заложенные во мне возможности и дар гипнотизера, вероятно, даже куда более широкие, нежели я мог предполагать. Какой простор открывался передо мной! Кто знает, может, мне было уготовано совершить революционный переворот в психиатрии?

— Бог ты мой! Экономки управляют домом, торговцы продают скобяные изделия, колониальные товары — кофе, пряности, чай, табак, шоколад, «мадам» заправляют борделями, лакеи прислуживают, отцы семейств содержат жен, детей и прочую челядь, шулера подкидывают меченые карты! А я? Я гипнотизирую людей, посылая сигналы их мозгу, заставляя их блуждать по закоулкам собственных душ! Что в этом необычного?

Взбодрившись после холодного душа подобных вопросов, я направился в один из тех сомнительной репутации отелей, где номера сдаются на час и куда имел обыкновение захаживать Коллар. Тамошняя «мадам» благоухала розовой водицей и, затянутая в старомодное платье с высокой талией, с тыла являла собой средоточие аристократических добродетелей. Она повернулась, и я заметил, что на меня уставилась единственным глазом пожилая, лет под пятьдесят, проститутка. Отсутствующий или больной глаз закрывала строгая черная повязка.

— Что желаем?

Голос звучал вполне дружелюбно, но холодно, будто могильная плита. Весьма бесцеремонно старуха загородила мне дорогу и произнесла:

— Понимаю.

После чего проводила меня в потешную гостиную. При моем появлении с кушеток поднялись четыре девушки и отвесили мне церемонные поклоны.

— Шестнадцать франков включая ужин, тридцать — с хорошим ужином и ночевкой.

— А без ужинов?

— Вы что же, хотите обречь вашу даму на голодную смерть?

Эх, Коллар, обожающий кальвадос Коллар, умеете же вы выбирать места! Ваша милосердная душа наверняка возрадовалась бы при сознании, что вы своим визитом еще и спасаете партнершу от голодной смерти!

Поскольку в мои планы не входило возбуждать всякого рода необоснованные иллюзии, я заказал ужин. Из четырех блюд. Овощной суп по-провански, тушеные колбаски, холодный цыпленок по-индийски (с карри), велев еще подать немецкого анисового хлеба, поскольку обычный хлеб показался мне черствым.

Напитки — за отдельную плату. Я позвонил.

— Что вам угодно, месье?

— Красного вина. Не откупоривать бутылку, я сам.

— Шесть франков, пожалуйста.

С покорным вздохом я откупорил вино — божоле средних достоинств, — после чего приступил к ужину, а потом воспользовался и остальными услугами согласно прейскуранту.

Выйдя на улицу, я ощутил страшную, безысходную пустоту. Непродолжительный путь к дому если не заставил ее исчезнуть, то в заметной степени поубавил. Оказалось, что не окончательно, потому что я, откупорив вторую по счету за вечер бутылку, снова ощутил тяжесть придавившего меня ядовитого камня. Пойми, это всего лишь временное умирание, так всегда бывает после соития! Коммерческие совокупления — самые ненадежные из средств исцеления. И даже зная о том, что за этим обычно последует, тебе кажется, во всяком случае пару минут, что ты все же сумел отделаться от всех страхов, неуверенности и иных досадных вещей. В тебе всегда пробуждается ирреальная надежда, что на сей раз удастся растянуть блаженный момент, увековечить приятное ощущение.

Мне, однако, самокопания были ни к чему. Ядовитый камень, зароненный мне в душу, давил, вгоняя меня в депрессию, до сих пор не испытанную мной.

После третьей бутылки я перешел к беседам с самим собой. Эмоциональный фон их растянулся от отчаяния к эйфории. Я укорял себя. Бранил, обзывая дураком и недотепой, но вскоре вновь ощутил себя Петром Великим. Уверовав в то, что впустую растранжирил десяток лет жизни, я изводился самообвинениями, обвиняя во всех смертных грехах свое мягкосердечие, какую-то детскую гордость тем, что представляю объект любви лишь для полоумных.