Андреас Требаль - Гипнотизер

Письмо это я прихватил с собой, нанося очередной визит на рю де Бретань, где меня соответствующим образом просветили:

— Заголовок письма, помпезный и в то же время манерный, — однозначное свидетельство крайне низкого уровня воспитанности силезских нуворишей и типичная стигма их, мой дорогой месье Петрус. Все говорит о том, что у нашей Ла Бель Фонтанон дела плохи. Если уж она вынуждена поставить на силезские шахты, ее собственная наверняка на грани истощения.

Граф со свойственным ему сарказмом высказался по поводу силезских шахт как раз на День поминовения, помню, погода в этот день стояла мерзопакостная — шквальные дожди с градом, покрывавшие мостовые ледяным месивом. Впрочем, во втором этаже, в гостиной графа, мы наслаждались ничем не нарушаемым уютом и превосходным мягчайшим коньяком. Мы благоденствовали при свечах у камина, презрев все условности света. Мне уже давно не было так хорошо и покойно на душе, только и оставалось, что блаженно замурлыкать, точно кот, у которого чешут за ухом, однако я был не один.

Да, следовало отдать графу должное — чего-чего, а вкуса ему было не занимать! Китайские шелковые ковры великолепно сочетались с мебелью в стиле Людовика XV, с креслами, в которых мы в небрежно-раскованных позах, расслабив галстуки и расстегнув жилетки, потягивали коньяк. Я рассказывал графу о приключениях поры моего бытия разъездным врачом. В частности, историю об одном умалишенном камердинере, который месяцами отколупывал от портретов предков кусочки краски.

— Этот субъект стал жертвой странной мании, всерьез полагая, что, проглотив кусочек засохшей краски от портрета, он проникнет в мысли изображенного на этом портрете.

— Как? Он что же, поедал краску?

— Именно. Начал он с родоначальника семейства и постепенно добрался до современников. Сначала ограничивался крошечными кусочками, которые соскабливал с полотна, а в конце, когда его все же раскусили, уже отдирал куски размером с ноготь. «Я должен постичь ход его мыслей! — не уставая, вопил он. — Как еще мне узнать и понять, чего пожелает мой господин?!» Камердинеру этому было уже немало лет, он не мог побороть страх оказаться изгнанным. Его хозяин как-то до смерти перепугал его, рявкнув, что, мол, если тот и впредь будет задавать идиотские вопросы, он выставит его.

— Весьма занятно. Стало быть, и у прислуги, оказывается, душа есть?

Граф недоверчиво покачал полысевшей головой и задумчиво коснулся бородавки на правой щеке. Поперхнувшись, я закашлялся, и, вероятно, у меня был затравленный взгляд, стоило мне на секунду представить себе графа в образе палача времен давно минувших. В потрескивании поленьев в камине я слышал издевательские смешки. Ощущение было таким, словно голову мою окунули в ушат с холодной водой. Впрочем, граф ничего не заметил. С надменным лицом он выдержал мой взгляд.

И тут же соизволил рассмеяться.

— Не верьте ни единому моему слову, месье Петрус! Хотя мне иногда приходится изобретать способы, как не утонуть в вашем гипнотическом взоре! Давайте завершим нынешний вечер не совсем обычно. Мы с вами без свидетелей, так что то, что я вам сейчас расскажу, хотите, передавайте, хотите, нет, все целиком на ваше усмотрение. Так вот, пару лет назад умирает некая баронесса. В ее наследство наряду с остальным входили и предметы чрезвычайно ценные, такие как миниатюрные издания книг, жемчужные украшения и так далее. Но никто не мог попять, что представляет собой шкатулка красного дерева, в которой, кроме нанизанных на шнурок голубиных яиц из полированной слоновой кости, были заключены и одинаковые по форме и размеру флакончики. Каждый из флакончиков был снабжен надписью с ласкательным именем. Было решено провести анализ содержимого. И что же выяснилось? Наша баронесса коллекционировала семя своих любовников.

Допив коньяк, граф поднялся. А на меня накатил приступ тошноты. И не оттого, что мне пришлось только что услышать. Дело в том, что история странным образом растрогала меня, хотя нелегко было признаться в этом даже себе. Она напомнила мне о той, кого я смело могу назвать своей первой любовью, тоже баронессе. Мне ужасно хотелось расспросить графа, однако у того явно имелись причины воздержаться от уточнений и переходов на личности. А может быть, все дело в его тщеславии, именно оно и заставляет этого человека любыми способами переиграть собеседника, угостив его своей историей, которая ничуть не хуже преподнесенной психиатром? Может, это способ, к которому прибегает патриций, чтобы лишний раз утереть нос плебею?

С другой стороны, разве под силу обычному человеку с ходу сочинить нечто подобное? Даже если ты дитя свободомыслия и от корки до корки проштудировал сочинения пресловутого маркиза де Сада?

Я пробормотал нечто о том, что, будь то краска или же семя, все равно за всем этим кроется желание быть любимым. Граф, одарив меня заинтересованным взглядом, кивнул. Меня удивило, что он не осыпал меня насмешками. Во всяком случае, между любовью и семенной жидкостью связь налицо.

— А где в голове местечко, ведающее любовью, Петрус? Одно могу сказать, вплотную к нему примыкает участочек ее родной сестры — ненависти.

Заклинающим жестом граф возложил руки мне на плечи. Рот его был плотно сжат, мне показалось, даже кожа на черепе натянулась и вот-вот лопнет. Максимилиан Жозеф де Карно — аристократ до мозга костей, настолько истинный и неподдельный, что это даже придавало оттенок карикатурности, временами проявлял себя на удивление приветливым и общительным человеком. Выражаясь языком психологов, он представлял собой дифтонгиальный тип, как бы расщепленный надвое и нередко сам себе оппонент. Другими словами — мне на его примере не поумнеть. Что-то мучило графа, тяжкая ноша давила на него, грозя сокрушить его аристократическое жеманничанье.

Любовь и ненависть — простые слова, но вместе с тем они служат для обозначения бесконечного множества ощущений. И я тоже не остался в стороне от них, но — уж не обессудьте — пока что не созрел для того, чтобы поведать об этом.

После того как от вашего покорного слуги отделались, отправив в оплачиваемый отпуск, меня настигла хандра, заставившая поблекнуть яркие события совсем недавнего прошлого. От нее не способны были избавить ни прогулки, ни походы в театр или оперу, не помогали и газеты, которые я пролистывал в читальнях. Публиковать кулинарные рецензии представлялось мне ничуть не менее смешным, чем созерцать диораму, и когда я однажды поздним вечером в Пале-Рояль глазел на разноцветную иллюминацию, слыша, как за спиной похохатывают и перебрасываются словами кокотки, в душе я плакал.

Добравшись до дома, я бессильно рухнул в кресло. Уставившись при свете свечи в трюмо, я сидел перед ним до тех пор, пока не почувствовал, что сам поддаюсь гипнозу собственного отражения.