Джина Лагорио - Она и кошки

— Ну что вы!

Тоска смутилась, оттого что ей, оказывается, отведена совсем не второстепенная роль; горло сдавило от какого-то глупого волнения. Она улыбнулась «малютке», расчувствовавшейся сверх того, что мог стерпеть муж: тот смотрел испытующе, нахмурив брови.

— Желаю вам благополучно провести зиму — и вам обоим, и ребятишкам.

Они уехали. Тоска глубоко вздохнула.

— У таких старух, как ты, вечно глаза на мокром месте, — с усмешкой сказала она себе и закурила первую за сегодняшний день сигарету.

Она уже заканчивала работу в саду, когда ее из подъезда окликнул почтальон:

— На этот раз вам — заказное!

Взбежала по лестнице, расписалась — руки дрожали — и распечатала. Писал какой-то незнакомый адвокат, но адрес конторы был туринский. Пробежала глазами по строчкам, ничего не соображая, потом перечитала снова. Витиеватым казенным слогом ее от имени хозяйки дома уведомляли о выселении: занимаемая ею площадь нужна для хозяйского сына.

Тоска присела на нижнюю ступеньку лестницы, что вела к дверям Тони и Лавинии. И некому пожаловаться, ни одной живой души, кому можно было бы излить весь свой ужас и отчаяние! Она плакала навзрыд, все равно никто не услышит: на Аурелии пустынно, только ветер завывает. Но она замерзла не от ветра, внутри у нее будто засел ледяной стержень, от которого коченело все тело.

Она, наверно, так и не поднялась бы со ступеньки, если б не пришли и не стали требовать завтрака Фифи и Пусси. Окружили ее — хвост трубой, уши торчком — и громко мяукают.

Тоска встала, вытерла опухшие глаза и пошла за ними домой. Фифи и Пусси мгновенно опустошили миску и теперь, глядя на нее, блаженно жмурились, перед тем как погрузиться в сон. Пожалуй, надо позвонить Тони. Сперва она расскажет о «малютке», а потом, если Тони спросит, как у нее самой дела, поделится своей бедой. Без всякого удовольствия она выпила кофе, даже во рту ощущая горечь обиды. Теперь пугающее зимнее одиночество, которое она себе уготовила, казалось утраченной благодатью.

Как звали того, самого разнесчастного… ну, его еще все постоянно обижали, и это имя стало нарицательным?.. Ах да, Иов! Вот и она как Иов. Но он, сколько помнится, был весь покрыт язвами и сидел в пепле. Она заставила себя встать, пошла в ванную, пустила воду, налила душистой пены.

— Нет, я не Иов, черт возьми! — Ругательство не принесло облегчения, и она тут же бросилась оправдываться перед кошками: — Ненароком вырвалось, надеюсь, Господь не слышал. Если и он от меня отвернется — пиши пропало!

Хотя Бог, если он и есть, и так не очень-то о ней заботится. В ванне согрелась, и стало легче, но ни к какому решению так и не пришла. Ясно одно: нужно потянуть время. Пожалуй, она съездит в город и посоветуется в Ассоциации квартиросъемщиков (она случайно увидела такую вывеску прошлой зимой).

А в Геную звонить не стала. Боялась — начнут жалеть. Нет, она уже достаточно взрослая, чтобы самой улаживать свои дела.

Как всегда, когда долго плакала, почувствовала сильную усталость во всем теле. Сегодня и без обманчивого утешения сумеет заснуть. Включила телевизор, фильм показывали скучный, и Тоска погрузилась в сладкую дремоту. Вдруг резко встала, выключила телевизор и принялась быстро готовиться ко сну. Кошки уже дремали в своем уголке. Пока автоматическими движениями расчесывала волосы и чистила зубы, в уже тяжелой от сонливости голове возникло утреннее письмо. Невероятным усилием воли отогнала страшные мысли. Хочется спать: она уже почти скользит в тумане с горы, на которую взобралась без посторонней помощи. Если еще приучить себя к снотворным… Ну нет, довольно! Она сделала вид, что не понимает, отчего вдруг запершило в горле. Уткнулась головой в подушку и постепенно успокоилась.

Сны Тоска распределила на несколько категорий, пометив их значками, как итальянское телевидение — свои программы. На первом месте стоял нежный и сладкий сон, похожий на мякоть мускатного персика. После него встаешь, будто заново на свет родилась. Морщины разглаживаются, глаза блестят. За ним шел музыкальный сон, состоящий из нескольких частей, как симфония; у каждой части свой ритм, и одна плавно переходит в другую. Наутро она просыпалась отдохнувшей, но на лице оставались следы от складок на подушке: должно быть, ворочалась, вслушиваясь в изменяющееся звучание сна. К третьей категории относились кошмары, после которых весь день ходила разбитая, хуже чем от тяжелой физической работы. И, наконец, четвертая — сон-пудинг, наполненный внутренней дрожью, какими-то неуловимыми, отрывочными видениями, запомнить их невозможно, а все же просыпаешься в хорошем расположении духа, с каким-нибудь дрожащим кусочком воспоминания в душе. Этот пудинг — пища для размышлений за утренним кофе.

В ту ночь над ее подушкой качался тряпичный Пьеро с фарфоровой головкой. Куклу подарил ей еще в юности на Рождество один парень, с которым вместе работали, а потом она где-то затерялась. У Пьеро было грустное выражение лица, черные реснички и розовые щеки. Из широких шелковых рукавов выглядывали две маленькие фарфоровые ручки с ярко-красными ногтями. И ножки тоже были крохотные, в черных ботиночках, нарисованных на розовом бисквите. Он походил на маленького больного мальчика и никогда не нравился Тоске. К тому же невольно напоминал о человеке, сделавшем ей этот подарок, — робком, чересчур услужливом парне с вечно потными руками. Он был в нее влюблен, а она, еще не ведавшая, что такое любовь, обошлась с ним не лучшим образом. Во сне Пьеро смотрел на нее глазами того мальчика и время от времени прикасался влажной фарфоровой ручкой. Она металась, пытаясь стряхнуть с себя эту руку, а Пьеро хохотал и дергался, как марионетка. И все вещи вокруг смеялись. Она не могла понять, где находится и что это за вещи. По форме как будто вазы или стаканы, только очень уж большие. И все покатывались со смеху вокруг нескладного трясущегося Пьеро. Вдруг под ветром вздулась старая кружевная занавеска, вся в крохотных, почти незаметных заплатках, и Тоска узнала дом своей бабушки. Бабушки не было видно, хотя Тоска знала: она где-то рядом. И действительно, бабушка неожиданно прикрикнула на Пьеро, тот испугался и пропал.

Из этого сна Тоска запомнила только штопанную бабушкиной рукой занавеску да странный хохот Пьеро. Сон как сон, хотя непонятно, к чему бы это. Ни один из образов не вызывал в памяти что-либо для нее важное. Ну, припомнила незадачливого ухажера, ну, подивилась еще раз терпению и бережливости своих домашних. Обычная ночь, после которой, как это ни горько, приходится возвращаться к мыслям о несчастьях, готовых обрушиться на нее как поток, сметающий все на своем пути. Тоска приготовила кошкам завтрак и принялась медленно прихлебывать кофе. Любопытно, что сталось с тем парнем и почему вдруг сон напомнил ей о нем после стольких лет, ведь наяву она никогда о нем и не вспоминала. Значит, ничто из пережитого и совершенного не исчезает насовсем. Все оставляет свой след, иначе этот Пьеро не явился бы к ней из такого далека отстаивать свое право на существование… Или сводить счеты. Все-таки я была в молодости легкомысленной, равнодушной к ближнему, подумала Тоска, иногда, наверно, и жестокой, как Лавиния. Но я же его не целовала… а, брось, не оправдывайся, тогда было другое время, да ты и не помнишь толком, как все это происходило. Работала за огромной стойкой с множеством стеклянных окошечек, подходили люди, протягивали какие-то бумаги, потом забирали. Ты в зависимости от настроения то строила глазки этому Пьеро, то даже не глядела на него. А он был счастлив от одного твоего взгляда.