Лейф Пандуро - Датчанин Ферн

Пьяница? Разумеется, об этом твердят все. Бабник? И здесь для сомнений не остается места. Ничтожный человечишка «с ворохом мелких слабостей, мелкими изменами и скандалами» — вот правда, страшная именно своей банальностью, пошлостью; правда, от которой беглеца рвет, как рвало в санатории его друга по несчастью — Рональда. В эту правду искателя засасывает, как в болото, и на первый взгляд романист отнимает у героя — или, скорее, антигероя — даже соломинку, уцепившись за которую он смог бы выплыть.

Да, Мартин участвовал в Сопротивлении, как Томас, как многие. Подвигов, однако, за ним не числится. Он по природе своей рядовой. От среднего обывателя он отличается разве что потерей памяти, амнезией. Но постепенно выясняется, что от такой болезни не отказался бы ни один собеседник «Ферна».

Числящийся в друзьях Карл в ответ на признание о потере памяти бросает в телефонную трубку: «Наверное, это весьма приятно… раз навсегда забыть про все это дерьмо!» Старик Фредериксен, ночной собеседник в лечебнице, завидует: «Потеря памяти! Это же великолепно!.. А я столько всего помню…» Собутыльник в кафе «Англетер» восхищается: «Память потерял? Молодец, старина… Надо же такое придумать…»

Память явно отягощает Данию. Память отягощает не одного Мартина Ферна, а все человечество. Как Мартин Ферн, оно было бы счастливо избавиться от пережитого, от переплетения бесчисленных нитей, сетью опутавших и связавших его по рукам и ногам. Как Рональд, оно измучено тошнотой и жаждет освободиться, выблевать прошлое.

Нельзя не почувствовать за этой мыслью событий, пережитых и осознанных романистом в годы фашизма, оккупации и войны; опыта, накопленного человечеством к середине XX века. От очень многого в своем прошлом, считает писатель, стоило бы освободиться человечеству. Оно вправе ненавидеть прошлое, как некто «Ферн». Но оно не вправе забыть прошлое, отвернуться от него, уйти.

«От этого все равно никуда не денешься», — говорит жена. «Придется расхлебывать», — вторит Лиза Карлсен. «Так легко ты не отвертишься», — говорит сестра Камма… Каждый персонаж романа вдалбливает беглому искателю правды, что он обязан нести на своих плечах труп Мартина Ферна: «Нет уж, прошу, этот труп — твой труп, приятель!»

Трагедия или трагический долг «Ферна» в том, что он обязан нести ответственность за покойника, которого ненавидит; трагедия в том, что, разгадывая Мартина Ферна, он обречен входить в его роль: лишь на правах прежнего Ферна новый «Ферн» может общаться с людьми. От него требуют малости: признай, что «ты» — это «он», что твое здоровье — это его болезнь. Покорись, возомнивший о свободе! Тогда рухнет глухая стена, вставшая между нами, тогда ты снова будешь таким, как мы.

Особый трагизм положения Ферна, однако, в том, что скованный цепью с Данией и Мирозданием, он совершенно, абсолютно одинок. Подозрительно смотрят вслед ему из табачной лавки, не хотят продать розы в цветочном магазине, выпроваживают из собственного дома. Притом из дома, где прошло его детство. Из последнего пристанища — дачи на берегу моря.

Контактов, предполагающих внутреннюю близость между людьми, у Мартина Ферна не было, не было ни действительной общности, ни иллюзорного ощущения единства. В наследие Ферну достались связи чисто внешние, какие существуют между социально жесткой структурой и человеческими атомами, попадающими в ее ячейку, как в тюремную камеру.

Герой романа — двойник, знакомый читателю еще по творениям Гофмана, Достоевского. Припомним хотя бы, как у Ивана Карамазова в беседе с чертом обнаружилось то раздвоение личности, которое мы встретим затем у композитора Адриана Леверкюна, героя итоговой книги Томаса Манна «Доктор Фаустус»… Тема эта сегодня ширится в мировом искусстве, привлекая великих и рядовых художников своим глубоким социальным смыслом. Философы пользуются термином «отчуждение». Социологи, исследуя корни явления, отмечают множество форм разрушения личности.

Раздвоение личности предопределено разрывом между обывательски-рабским существованием героя в отведенной ему камере буржуазной структуры и жизнью его духа, его недобитой воли, неусмиренной мысли. Человек взбунтовался в нем против заводной куклы, против робота. Личность отвергла раба. За кем же победа?

Мартин Ферн как бы наследует судьбу своего отца, разбитого параличом: к одной стороне, омертвевшей в доброте, словно приставлена другая — яростная во зле. В отличие от надменно-цельного предка, портрет которого висит на стене, отец отравлен двойственностью. По законам исторического ускорения и социальной наследственности раздвоение личности еще резче сказалось в характере сына. Жалея отца, он в то же время с бездушной прямотой лишает старика всякой надежды: «Ты никогда не поправишься».

Лейф Пандуро тоже как будто не оставляет герою надежды. Дания в его изображении — мрачноватое место, где красные, желтые, зеленые краски мира неотвратимо переходят — как в конце романа — в бурые, свинцово-серые тона.

И все же в избавлении от тупо-бессмысленных прежних Фернов — самодовольных обывателей и смирившихся рабов, в пробуждении мысли, ведущей через противоречия познания и самопознания к протесту и бунту, — надежда. Зеленый росток надежды, соломинка, уцепившись за которую, можно выплыть.

Автор заканчивает книгу вопросом, заданным не только герою. Искать на него собственный, выстраданный ответ придется читателю.

Придется!

Пандуро уверен, что перед каждым возникнет проклятый вопрос, от которого не отвертишься: кто же ты, Мартин Ферн?

М. Кораллов

Мартин Ферн пишет личное местоимение «я» на разных языках.

Милый город и милые жители ( анг. ).