Лейф Пандуро - Датчанин Ферн

К столику подходит официант.

Расплатившись, ухожу. Через Стуре Конгенсгаде пробираюсь к вокзалу. Выхожу на перрон. Купив газету, присаживаюсь на скамейку. Рассеянно принимаюсь читать. На каждой странице — девчонки в купальниках. Дразнят читателя понемножку. И нигде не встретишь настоящей страсти.

Уличный тупик. Дом запущен. С одного из окон в чащу сада свалился карниз. Можно догадаться, что когда-то в саду были клумбы. В высокой траве валяются засохшие ветки. Угрюмо глядят темные окна. Железная ограда побурела от ржавчины. Тут и там на земле паданцы, большие растрепанные кучи сухих листьев.

Долго гляжу на дом. Нет, не узнаю.

Мимо проходит старая дама в сером плаще. Остановившись, оборачивается, подходит ко мне.

— Здравствуй, Мартин!

— Здравствуйте!

— Я слыхала, ты болен.

— Нет, я здоров.

Она кивком указывает на дом.

— Непригляден он стал!

— Да…

— Мартин, ты должен им заняться…

Чуть погодя:

— Да, много лет ты не бывал дома! Томас сказал, что отец твой совсем плох…

— Он так сказал?

Она кивает.

— Жаль его! Ну что ж, прощай, Мартин!

Она продолжает свой путь вниз по улице.

Чуть подальше на тротуаре суетится у повозки с бутылками молочник. Детей не видно. В саду напротив не смолкая лает собака.

Вхожу в калитку. Отчаянно скрипят заржавевшие петли.

Иду по каменным плитам к дому. Между ними пробивается бурьян. Подъезд к гаражу зарос высокой травой.

Три ступеньки к бурой, облезлой двери. У двери молоточек. Стучу по медной доске, стук отдается в доме воем. Чуть погодя слышатся шаркающие шаги. В зеленом стеклянном окошке, прорезанном в двери, показывается бледное лицо.

Дверь приоткрылась. На пороге старая женщина в черном платье. Она щурится на ярком свету. Медленно оглядывает меня.

— Мартин…

— Да, это я…

Она распахивает дверь до конца. Потом затворяет за мной.

— Я думала, ты в санатории…

— А я оттуда сбежал!

— Тебе не следовало этого делать, Мартин!

Прихожая. Сплошь бурые краски. Крутая лестница ведет на второй этаж. Бурые перила, бурая дорожка, бурый линолеум на полу. В потолке трещины. На стене щетка для смахивания пыли. Высокие готические окна с витражами. Сквозь них пробивается слабый свет. И запах здесь, точно в церкви.

С лестницы спускается женщина, чуть постарше Мартина Ферна.

— Кто пришел, Лаура?

— Это Мартин!

На женщине серое платье. Волосы собраны в пучок. Она резко останавливается, затем, медленно приближается, настороженно глядя на Мартина Ферна. Подойдя застывает на расстоянии двух шагов. Дистанция установлена. Она ее не нарушит.

— Мартин!

— Да!

— Зачем ты пришел?

— Не знаю!

Углы ее рта сердито опускаются. Не очень-то она рада Мартину Ферну. У нее светло-серые, чуть выпуклые глаза. Она стоит смутной сероватой тенью в блеклом свете, просачивающемся сквозь высокие окна.

— Иди к себе на кухню, Лаура!..

Старая женщина идет к широкой двустворчатой двери. И в эту дверь тоже вставлены квадраты стекла.

— Камма, — тихо произносит Лаура, — Камма…

— Ну, что там такое?

— Камма, не надо…

— Иди, иди, Лаура!

Старуха исчезает в дверном проеме. Кажется, за дверью широкий коридор. И тоже бурый.

— Ты не должен был сюда приходить, Мартин! — говорит Камма.

— Почему?

— После всего, что случилось!

— А что такое случилось?

Она изумленно глядит на меня.

— Я потерял память!

— Это на тебя похоже!

— Так я напрасно пришел?

— Да! — говорит она.

— Мне бы хотелось… — начинаю я. Но она не дает мне договорить.

— Сейчас я спрошу отца, хочет ли он тебя видеть!

— Ты моя сестра?

Она кивает.

Встреча отца с сыном состоялась в большой бурой комнате.

Отец сидит в качалке. Одна половина тела разбита параличом. В другой половине еще теплится жизнь. Одна половина совершенно неподвижна. Угол рта застыл в вечной улыбке. Глаз глядит в пустоту, в какую-то точку за моей спиной.

Значит, это отец Мартина Ферна. Я улыбаюсь ему, точнее, той половине лица, где в вечной улыбке застыл угол рта и весело смотрит глаз. Другой глаз злобно глядит на меня. Кончик носа у старика, как у всех Фернов, слегка свернут набок. Только отцовский нос смотрит не влево, как у меня, а вправо. Старик говорит с трудом, визгливо, сердито. Иногда жалобно.

— Зачем ты пришел? — спрашивает он дрожащим старческим голосом.

— Хотел тебя видеть.

— Скажи на милость!

— Ты болен?

— Ничего серьезного. Скоро поправлюсь…

Комната заставлена полками. Сквозь шторы пробивается приглушенный свет. У окна большой резной письменный стол. На нем горит лампа под зеленым абажуром.

Сестра Камма стоит за креслом больного. Серый часовой на посту.

Старик все время требует то одно, то другое. Она приносит подушку, он требует другую. Приносит одеяло, оказывается не то. Стакан воды. Очки — пусть даст другие. Он всем недоволен. Сестра безостановочно снует взад-вперед, прислуживая старику. Оба с трудом сдерживают раздражение. Я вижу, что она нарочно приносит не то, что он хочет. Так она утверждает свою независимость — в строптивой покорности.

— Почему ты раньше не приходил? — сердито спрашивает он.

— Не знаю!

— Наверно, ты вообще ничего не знаешь, а?

— Да, я вообще ничего не знаю. Я потерял память!

— Ты всегда был забывчив! Ты вечно забывал то, что тебя не устраивало!

— Но почему же я не приходил раньше?

Эта комната — часть Мартина Ферна. Я ничего не знаю о детстве, из которого вышел. И о больном старике, об этом бледном подобии человека я тоже не знаю ничего. Старик сидит как памятник над могилой детства Мартина Ферна. Как воплощение скорби.

— Ты обязан был прийти… Разве это так трудно?..

— А ты скучал без меня?

— Я тебя ненавижу! — говорит он. Его здоровая рука дрожит.

— Я долго не знал, кто я такой! Я и сейчас этого не знаю.

— Ты всегда найдешь себе оправдание!

— Но почему я не приходил раньше?..

Двойственность облика старика в какой-то мере забавна. Он выкрикивает сердитые слова, злобно гримасничает. Но в этом участвует лишь одна половина лица. Вторая половина как бы опровергает и слова, и гримасы. На ней сплошное радушие, детская, дурашливая веселость. Один глаз благостно взирает на мир. Злобно глядит другой.

Дрожь в здоровой половине становится все сильнее. Старик устало закрывает здоровый глаз. Другой все так же весело глядит в пустоту.

Сестра Камма приносит бутылку. Наливает в ложку какую-то жидкость. Резким движением опрокидывает лекарство в дрожащий старческий рот.

— Как ты с ним груба!

Она в ярости оборачивается ко мне.

— Ах так! Приходи и возись с ним сам! Ты виноват во всем этом…

— Почему я?

— Ты виноват в том, что случилось с Ларсом…