Освальд Тооминг - Зеленое золото

Лишь Реммельгас и Осмус тщательно избегали этой опасной темы, предпочитая говорить о пустяках. Их беседа становилась все более холодной и отрывочной, оба чувствовали, что сегодня они разошлись навсегда и отныне каждый пойдет своим путем.

Сурру уже проснулось, птицы заливались вовсю, но в сторожке еще спали. Пауки, путешествовавшие ночью между деревьями и кустами, развесили под карнизом свои сети, протянули поперек двери тонкие ниточки, и казалось, будто дом давно покинут его обитателями. Капли росы повисли на паутинках, словно драгоценные камни на тонкой ткани, которая сверкала и переливалась в рассветных лучах.

Но долговязый человек в резиновых сапогах, подходивший к сторожке, не испытывал, по-видимому, никакого восхищения перед красотой раннего лесного утра. Он не слышал щебета птиц, не видел дивных узоров, вытканных пауками. Стрела и Молния бросились было к пришельцу, но в двух шагах от него азарт их увял, а лай внезапно оборвался. К их разочарованию, человек этот оказался и не чужим, и не настолько своим, чтобы можно было кинуться к нему на грудь и оставить на его одежде большие следы грязных лап. Все, что им оставалось, — это поплестись за ним следом на почтительном расстоянии.

Очевидно, лай собак разбудил спящих, потому что не успел Питкасте — а это был не кто иной, как он — стукнуть кулаком в дверь, как за ней со скрежетом отодвинулся засов.

— Дрыхнете! — воскликнул Питкасте. — А солнце-то уже где?

— Часы только-только шесть пробили, — проворчал Нугис. — Горит, что ли?

Но нигде ничего не горело, если не считать души Питкасте. Загорелась она еще в воскресенье, во вторую половину дня, после того как он проснулся в Туликсааре на соломе. Проснулся он достаточно трезвым и мигом постиг все безобразие своего поведения. Потихоньку, чтобы никто его не заметил, он пробрался к Куллиару в поисках лекарства от своей досады, неблагополучного состояния и тоски. Но прежде чем принятое лекарство успело оказать ощутительное действие, Питкасте снова попал в переплет. После слов лесничего о правильном уходе за лесами, об углублении реки и о лесной узкоколейке Питкасте стало так жаль себя, что он опрокинул внеочередную рюмку. Рюмка была большой, но не оказала никакого действия, словно он выпил воду. Он обжег горло новой порцией — и опять никакого толку. Когда он покончил с пятой или шестой — кто помнит, сколько их там было — рюмкой, зал с длинными столами и кричащими людьми каруселью завертелся перед глазами объездчика и его во второй раз за день водворили в ригу, чтобы он проспался.

На третий день после этого он стоял в кабинете лесничего, мял в руках шапку и, пристально разглядывая пол, исповедовался.

— Пошел я вчера на реку, утопиться решил, — продолжал Питкасте после томительной паузы, в течение которой лесничий смотрел на него ничего не выражавшим взглядом и не говоря ни слова. — Сунулся было в воду — холодная. Сел я тогда на камень и думаю: кто я есть? Разве я человек? Где там! Рвань, и больше ничего!

Он прижал руки к груди, и его круглые глаза увлажнились, в них было столько отчаяния и тоски, что впервые за всю эту долгую исповедь в Реммельгасе проснулось сочувствие к его жалкому состоянию. Но все-таки он ничего не сказал.

— Рвань я, — тихо повторил Питкасте. — Слушал я вас на банкете, и будто плетью меня хлестали. Смотрел на вас и думал: вот каким должен быть человек. Ни перед кем не струсит, со своей дороги не свернет. Сбить себя не даст, в чаще не заплутает. И так я себе стал противен, что…

— …Что принялись опрокидывать рюмку за рюмкой?

— Да, слаб я по этой части.

— Ну, вечером — еще ладно. А зачем же вы утром-то налакались? Забыли, что ли, про воскресник?

— Не забыл… В субботу я еще рассказывал Осмусу о наших ста двадцати гектарах.

— Осмусу?

— Да, ему. Пошел вечером на станцию, он мне там и встретился. Начал меня расспрашивать про воскресник: что, да как, да сколько людей выйдет, и… предложил рюмочку. С этого и началось.

Питкасте переступил с ноги на ногу и, поскольку лесничий, задумчиво смотревший в окно, казалось, ждал продолжения, — вернулся к началу исповеди, к тому моменту, когда он решил утопиться. Так и не решившись на этот крайний шаг, он побрел в лес, ходил там без конца, терзался, давал тысячи обетов и, набираясь смелости, чтобы отправиться к лесничему, даже вспотел, как в бане.

— Долго же вам пришлось потеть…

— Если б вы были немного иным человеком, я бы пришел еще вчера. Да больно стыдно было перед вами. Стыдно. Думалось, что вы не поймете. Не поймете, какое проклятье быть размазней и тряпкой. Не поймете, какой это дьявольский соблазн для людей вроде меня — посидеть за рюмочкой…

Он вывернул себя перед лесничим наизнанку, чего еще не делал ни перед кем за всю свою жизнь. В комнате было тепло, а поскольку Питкасте, не снявшего полупальто, бросило еще в жар от собственных признаний, то бедняга совсем взмок: по его лбу и длинному носу ручьями струился пот. Он выглядел таким несчастным и жалким, что Реммельгас не смог больше выдерживать характер и смягчился. Да он был и не столько рассержен, сколько обижен на объездчика за то, что тот в воскресенье налакался. Следовало бы его наказать, но как? Чем можно было его пронять?

— Ну, хорошо, хватит! — прервал он исповедь. — Лучше посоветуйте, что делать с таким, как вы.

Питкасте за последние полтора дня придумывал для себя всевозможные кары, но все их отбрасывал, как слишком мягкие и недостаточные.

— Накажите, как считаете нужным, — сказал он поспешно. — Объявите приказом выговор или поставьте на вид, как хотите… Прошу у вас только одного: пошлите меня в Сурру замерять новые лесосеки. Пойду хоть сегодня. Не говорите нет! В конце концов всю кашу, которую вам приходится расхлебывать, заварил я.

Новыми лесосеками Реммельгас думал заняться на следующей неделе, после того, как съездит в столицу. Но предложение Питкасте было дельным, и если это заодно поможет объездчику свести счеты со своей совестью, тем лучше.

— В лесничестве идет сев и посадка, некого дать вам в помощь.

— И не надо. Я, Нугис и какой-нибудь штатный рабочий — вот и достаточно. Да рабочего даже и не нужно, ведь Анне обязательно вызовется в помощницы.

— Анне?

В груди у Реммельгаса что-то кольнуло. Но он тотчас на себя рассердился: что за чушь! Как ни славился Питкасте своими похождениями на чердаках и сеновалах, однако при одной мысли о том, что между ним и Анне может что-то быть, становилось смешно. Да если бы даже и так, ему-то что? Кто он для Анне, чтобы хоть немного ревновать ее? Добрый знакомый да веселый товарищ, каких много! Откуда он взял, что он значит для нее больше, чем тот же Питкасте, чем любой другой?