Александр Кулешов - Ночное солнце

— Должен тебя огорчить, Чайковский. По здоровью в училище непригоден. Увы. Нейроциркуляторная дистония по гипертоническому типу. Название мудреное. То ли режим ты нарушал, не пил, случайно? То ли что-то со сном, с нервами… А может, в спорте переусердствовал. Тебе виднее. Увы.

Петр стоял как громом пораженный. Все он мог ожидать, неудачный экзамен, конкурс, что-то еще, но не пройти по здоровью!

— Как же теперь? — Он едва не плакал.

— Дело поправимое, — подполковник дружески обнял его — он понимал состояние Петра, — занимайся спортом, только без перегрузок, нормально, по-человечески, не пей, не кури, не переедай, соблюдай режим. Воздуха побольше, отрицательных эмоций поменьше. Знаю, в аэроклубе занимаешься. Продолжай. Вообще учти, с твоим здоровьем и десантником можешь служить и парашютистом. В училище нельзя. Увы. Здесь требования, сам понимаешь, особые. И не горюй, не горюй. Дело, говорю, поправимое. У тебя какой год рождения? Шестьдесят первый? Вот видишь! Поправишь за год здоровье, и милости прошу опять к нам. А сейчас ничего не поделаешь. Увы.

…Петр возвращался домой. Он совсем упал духом. Этот удар доконал его. Какой страшный год! Все его мечты, все, чем он жил, пошло прахом. Он просто не знал, что теперь делать. И вдруг им овладело непреодолимое желание скорее увидеть отца. Все рассказать, спросить, как жить. Скорее, скорее домой! Уж отец знает, что делать. Он все поставит на свои места. У отца не бывает ни сомнений, ни безнадежных положений. Он всегда поступает правильно, найдет выход и теперь.

Петру казалось, что поезд стоит на месте, он ворочался на жесткой полке, вздыхал, вставал пить, будя соседей по купе.

С вокзала помчался домой. Он не посылал телеграммы, не звонил, не знал, как сообщить.

Отца не оказалось дома, он был в штабе.

Но на столе в столовой под салфеткой был оставлен обильный завтрак, а рядом лежала короткая записка отца: «Все знаю. Не вешай носа. Мы ведь Чайковские. Вечером обсудим».

Петр присел к столу, долго держал записку в руках. Ему хотелось реветь. Но он сдержал себя: «Мы ведь Чайковские».

Да. Год был тяжелый. Так ведь сколько лет впереди. Все можно исправить. Было бы только желание и упорство. А вот это уж зависит только от него самого…

«Мы ведь Чайковские», — написал сыну Илья Сергеевич.

— Что ж, — пошутил он как-то, — был прославленный десантный генерал Левашов и есть композитор Левашов. Всему миру известен Петр Ильич Чайковский, а мы десантники — Чайковские. Так что имеется прецедент.

Илья Сергеевич частенько вспоминал отца. Слово «вспоминал» вряд ли являлось подходящим, поскольку в 1941 году, когда Сергей Николаевич ушел на фронт, его сыну было два года.

Подробности гибели Сергея Николаевича в семье Чайковских знали хорошо. Вернувшийся после войны лейтенант обо всем рассказал.

Сначала майор Чайковский был абстрактным дедулей, на старой фотографии — других не осталось, — висевшей на стене. Но, по мере того как Петр рос, рассказы отца приобретали все новое значение.

Дед становился героем, символом, примером, родоначальником династии. Отец уже давно был старше деда, пройдет еще несколько лет — и дед окажется моложе внука.

Петр досконально изучил военную биографию Сергея Николаевича, впрочем, другой у того и не было. Им удалось разыскать и повидаться со многими его однополчанами разных периодов войны.

Иногда они с отцом серьезно обсуждали бои, в которых участвовал Сергей Николаевич, в том числе и тот последний. Особенно последний…

Илья Сергеевич свято чтил память отца, до деталей знал его жизнь, любил рассказывать о ней. А поскольку до войны эта жизнь ничем примечательна не была, то как-то так получалось, что, начавший войну командиром роты и погибший в 1945 году, Сергей Николаевич в рассказах сына всего и прожил-то на свете неполных четыре года.

Но то были годы жестоких боев, огненные годы, и, если бы Илье Сергеевичу предложили прожить короткую жизнь отца, он бы с радостью согласился.

Сергей Николаевич был кадровым офицером. Незадолго до войны окончил Рязанское училище, с гордостью прикрепил к голубым петлицам два кубика и отбыл в Киевский военный округ.

Вскоре он уже командовал ротой, а через полгода началась война.

Лейтенанту, а позже капитану, майору Чайковскому везло. Он участвовал во многих сражениях, десятки раз выбрасывался в тыл врага и не имел ни одной царапины! Большинство его товарищей по выпуску, почти все, с кем он начал войну, погибли. Иные, тяжело раненные, покинули фронт, а он как ни в чем не бывало возвращался к своим после самых опасных рейдов. Грудь его украшали уже многие ордена. Он стал почти седой, редко улыбался, и никому бы не пришло в голову, что этому молчаливому, хмурому человеку с тяжелым, суровым взглядом синих глаз еще далеко до тридцати.

Проводя бо́льшую часть своего боевого времени в тылу у немцев, Чайковский лишь редко имел возможность писать домой. И еще реже получать письма. Он просто знал, что дома, в далеком сибирском городе, растет сын Илья, здоровый, крепкий, не ведающий в свои безмятежные детские годы, что такое война, но хорошо знающий, что его папа герой.

Последнее письмо отца Илья Сергеевич хранил как особую реликвию. На помятом тетрадном листке с трудом различались побледневшие от времени карандашные строки, обращенные к матери Ильи. «…и запомни, и скажи ему: я хочу, чтобы мой сын был человеком мира, а не войны. Мира! Даже если ради этого, он всю жизнь должен будет носить погоны. Ты объясни ему, уже теперь объясни: ничего нет страшнее и отвратительнее войны! И чтоб ее никогда больше не было, ничего не жаль отдать. Ничего, даже жизнь. Ты все это скажи ему сейчас сама. Ничего, что маленький — поймет. Не „мама“, а „мир“ — вот первое слово, которое должны говорить дети. Потому что без мира не будет ни мам, ни пап, ни их самих на свете. И если надо, пусть воюет за этот мир беспощадно! Винтовкой, ножом, ногтями, зубами… Скажи ему. А когда вернусь, сам все объясню…»

Но он не вернулся. Прошедший всю войну — без трех дней, не получив ни единой царапины, он все шутил, что после победы его выставят в Музее Советской Армии как редкий экспонат. И экскурсоводы, тыча в него указкой, станут рассказывать недоверчивым посетителям: «Загадка войны! Можете пощупать — цел и невредим, а воевал с первого до последнего дня».

Но майор Чайковский поторопился со своей шуткой. Последний день войны еще не наступил, до него оставалось еще три. А на такой войне три дня уносили тысячи жизней…

Майор Чайковский со своими десантниками уже не прыгал в тыл врага. У немцев теперь не было тыла. Какой уж тут тыл, когда до полного краха остаются считанные дни. Но окопавшиеся в разрушенном Берлине гитлеровцы фанатично отстаивали то, что уже невозможно было, да и незачем отстаивать. Их ждал бесславный закономерный конец. Они знали, что умрут, и потому сражались отчаянно. Что ж, эти люди сами выбрали себе смерть и на другую не имели права рассчитывать.