Андрей Матвеев - Частное лицо

— Закатай штанину, — требует девица. Он послушно закатывает штанину, и она пальпирует ногу. — Все в порядке, давай другую. — Ее прикосновения нежны и возбуждающи, голова низко склоняется к нему так, что он видит затылок с густой копной черных волос. Кладет руку и начинает поглаживать. Боль в ногах проходит, скоро совсем рассветет, девица послушно отвечает на поцелуй, но, когда он тянет ее рядом с собой на землю, грубо отталкивает руками, говоря при этом: — Отстань, не хочу! — Он отстает, она помогает ему встать, они идут обратно к дому, оба покачиваясь, оба пьяные и наседуксененные, только он больше, намного больше, никакой умеренности, ни в чем и никогда, и за это время — какие–то мгновения, что надо пройти от сосны до палисадника — они становятся почти друзьями.

Естественно, что обратно в мансарду залезть он не может, но, впрочем, это и к лучшему. Уже рассвело, пора линять. Делать ноги, обрубать хвосты. Тип–топ, прямо в лоб, по тропиночке хлоп–хлоп. По лесной тропинке, ведущей обратно на станцию. Первая электричка в 5–30, сейчас почти пять. Вся разведгруппа в сборе, довольные, напившиеся, наевшиеся, натанцевавшиеся, прочая, прочая, прочая. Философ выстраивает их опять в две шеренги, по порядку номеров рассчитайся! Первый–второй, первый–второй. Левое плечо вперед, шагом–ар–рш! Философ–приятель вдруг начинает хлопать себя по карманам: ребята, я листочки забыл! Плюнь! Что вы! Они собираются кучкой, алкоголь и таблетки заметно усилили свое действие, все на отрубе, сейчас бы лечь да отрубиться, приятель возвращается, довольно поглаживая себя по карману. Вперед, командует философ–начальник, и они гурьбой устремляются к станции. Он плетется в самом конце, девица–сокурсница помогает ему идти (сердобольная, нашла себе занятие!). Гудит электричка, вот уже подходит, еле успевают вползти в последний вагон. В вагоне они все засыпают и просыпаются только на вокзале. — Отлично съездили?

— Отлично, — и разбредаются с вокзала в разные стороны, желая только одного: поскорее оказаться дома и лечь спать. Что, впрочем, и делают в течение часа.

Нельзя, конечно, утверждать, что в подобных развлечениях он провел все лето. Месяц, может, два. До практики, до колхоза. Безделье молодого нигилиста–экзистенциалиста, отпустил волосы, решил, что стал хиппи и пустился во все тяжкие. Слава Богу, что сокурсница/приятельница, слава Богу, что не хотелось ей только тогда, в лесу, под сосной. Безмятежность юношеской дури, когда стихи пишутся в кафе на салфетках. Мать привыкла к тому, что от него частенько попахивает вином и постоянно — табаком. Что он начал ночевать не дома. Матери привыкают ко всему, смиряются с этим и понимают, что их молодость прошла. И начинают жить молодостью своих детей. Смысловая цепь не должна прерываться. Род уходит, и род приходит, продолжение опять читай у Екклезиаста. Сокурсница/приятельница жила неподалеку, и они виделись почти каждый день. Впрочем, о Нэле он ей не рассказывал. Дарил цветы, водил в кино, затаскивал в любую случайную постель. Они привыкли друг к другу за этот месяц, как две собачки. Две кошки. Две обезьянки в зоопарке. Чита и Мачита. Единственное, чего он ей не позволял, так это менять старый пластырь на новый. Старый бактерицидный пластырь на новый бактерицидный пластырь. Делал сам. Сам с усам. — Что там? — спрашивала она. — Сердце, — как–то меланхолически–грустно отвечал он, натягивая на себя рубашку после любви. В один прекрасный день, когда они занимались этим у него дома, их застукала мать. Пришлось познакомить, пережив несколько неприятных минут. С годами все становится проще, перестаешь стесняться того, что естественно, а если и краснеешь, то лишь на время. Матери его сокурсница/приятельница понравилась, и мать решила, что у ее сына все хорошо. Она не догадывалась, как крепко ошибается. Впрочем (слово–паразит, уже набившее оскомину), сокурсница/приятельница тоже считала, что у него все хорошо и тоже не понимала, что ошибается. Знал правду лишь он один, знал, когда пил портвейн, когда глотал таблетки (седуксен, ноксирон, реладорм, родедорм, реланиум и прочая дребедень, включая циклодол, кодеин и этоминал натрия, врач–нарколог Ирина Александровна Полуэктова уже год, как закончила институт), знал, когда читал книги, писал стихи в кафе на салфетках и ложился со своей сокурсницей/приятельницей в постель. Впереди зияла огромная черная яма, и скоро он в нее попадет. Охотники вырыли ловушку на привычной для него тропе, сами засели в засаду и ждут. Засели в засаду. Ждут. Над тропой чуть колышатся низко нависшие ветви, ветерок отгоняет запах ловцов, дует не от них, а наоборот. Сердце, пусть и залепленное пластырем, подсказывает, что лучше затаится и переждать, но ноги несут вперед. Если же ловушка не поможет, то устроят облавную охоту. Что–то, да устроят. Что–то. Да. Устроят. Сразу после практики он уехал в колхоз, распрощавшись на месяц с сокурсницей/приятельницей, которой сельхозработы были противопоказаны по медицинским соображениям. Вернувшись же, обнаружил, что она его разлюбила, но перенес это достаточно легко, если не сказать, легкомысленно. Ловушка, ожидающая его, была другой. Что же касается сокурсницы, то мотивы ее этого поступка нам неведомы. Но почти друзьями они остались, более того, пройдет какое–то время, и она познакомит его с его же будущей женой. Вот так: тип–топ, прямо в лоб. Его с его же. Но пока до этого еще далеко и все идет по–прежнему. Месяц, еще один, еще, вот и зимняя сессия. Каникулы. Месяц, еще один, е… Ще выпадает, так как охотники ловко накидывают сеть.

Звонок со второй пары прозвонил резко и оглушительно. Можно встать, размять затекшие ноги и пойти покурить. В дверях свалка, всем не терпится поскорее выскочить из душной аудитории. Идет к дверям, берет барьер, вырывается на свободу. Рука привычно лезет в правый карман, нащупывает пачку сигарет, достает одну, левая рука в этот момент нашаривает коробок спичек. Автоматизм движений, доведенный до совершенства. Весеннее солнышко пляшет по выщербленному паркету коридора. В левой стороне груди привычная мертвая пустота, изредка заполняемая приступами боли. Голова опущена, сигарета во рту, ловко зажженная одной рукой спичка на полпути к цели. Вежливый и равнодушный голос у самой курилки: — Простите, вы такой–то? — Поднимает голову, рассматривает бледное, гладко выбритое молодое лицо с неприметной синевой глаз. — Да, а что? — Вы не могли бы проводить меня вниз? — В желудке образуется тошнота, какой–то нехороший страх гибкой веревкой связывает ноги. — Зачем? — В ответ видит мелькнувшую в чужой ладони красную книжицу. — Областной оперативный отряд, надо поговорить… «Всего–то, — думает он, так и не донеся спичку до нужного предмета, — отчего бы и нет?», и послушно спускается вслед за коричневой курткой незнакомца по лестнице.