Андрей Матвеев - Частное лицо

— Распродали все, — извиняясь, говорит Марина. — Саша с ног сбился, но почти все сумел распродать, а остальное запаковано и сдано в камеру хранения. — Хорошо, когда умеют читать твои мысли, пусть даже не во всем.

— Тарелки хоть есть? — ерническим тоном спрашивает он. — Есть, — отвечает Марина, — и даже чашки с блюдцами найдутся. Откуда–то из недр коридора вылетает Машка и виснет у него на шее. (Идиллия. Сентябрьская пастораль. «Буколики» и печальная свирель Лонга. Тип–топ, прямо в лоб, плохо, когда человек не чувствует надвигающейся опасности. — Все пытаешься возродиться к жизни? — спрашивает палач, ставший за эти годы самым, пожалуй, верным другом. — Не спеши, загляни–ка лучше под кровать. — Он послушно исполняет просьбу и видит мерзкое мурло лягухи, принимающей прямо на его глазах форму вороненого металлического предмета. Мурло превращается в черную дыру, направленную ему в лоб. «Самое главное, — думает он, — это вовремя отличить ложный след от настоящего», Марина снимает фартук и смотрит на него, стоя у окна. Смотрит внимательно и изучающе, как бы что–то взвешивая на невидимых весах. Афродита стала Фемидой. Радость сменяется недоумением, не хватало еще, чтобы и здесь почувствовал себя чужим. Хотя избежать этого сложно: одно дело — Крым, другое — Москва, вещи распроданы, билеты на самолет в кармане. Но не надо упрощать, ничего не надо упрощать, просто откуда он взял, что она ему симпатизирует? Как личности, как, в конце концов, мужчине? Опять придумал себе то, чего нет и никогда не существовало. Маринка–малинка, хитроглазая женщина с частью греческой крови. — Ты чего молчишь? — спрашивает она.)

Часовой прочерк, и вот они уже сидят за столом. Кухонный стол, превращенный в обеденный. Машка их покинула, Машка пошла к подруге, пообещав быть ближе к вечеру. Подруга в этом же дворе, так что можно не волноваться. Они едят утку, а Саша с Мариной еще пьют принесенное им шампанское ценою в двенадцать рублей бутылка, купленное в магазине «Российские вина», что находится на улице имени великого пролетарского писателя Максима Горького. Буревестника революции Алексея Пешкова (подстрочное примечание: страдал туберкулезом и любил жить на острове Капри).

Александр Борисович молчалив, чего прежде за ним не замечалось. Видимо, распродажа вещей довела его до нервного истощения. Распродажа вещей, увольнение с работы, оформление документов. Осталось сдать паспорта, и тогда все — бесправные граждане неправедной страны. Отсюда и вся напряженка, думает он, опуская кавычки и дефисы. Обед протекает в траурной и мрачной обстановке, и непонятно уже, ради чего он затеян. Хотя надо отдать должное Марине: хозяйка она превосходная, утка так и тает во рту. У–м–м-м, как сказала бы Томчик, подмигивая ему своими бесстыдными глазами. А еще лучше, бесстыжими. У–м–м-м, как сказала бы Томчик, подмигивая ему своими бесстыжими глазами. Отложим стило в сторону и не станем вносить правку. Стило, сторону, станем, три свистящих, огрызающихся «с».

(Он не думает, стоило ли ему сегодня приходить сюда. Раз пришел, так чего об этом думать. А вот ауру жалко, два дня провел как в лихорадке, такого с ним не было уже много лет. Всегда готовься к худшему, может, и произойдет что–то хорошее, девиз, начертанный наискось его геральдического знака. Этим обедом они отдают ему прощальную дань. Гостеприимство, не знающее пределов. В Брисбене они бы принимали его не так, в Бостоне тоже, хотя не надо злиться, злость сродни гордыне, а гордыня есть самый тяжкий грех. По возвращении первым делом пойдет в церковь, не был с мая, с Пасхи, когда перед праздником причащался и исповедовался в последний раз. Марина раскладывает по тарелкам остатки утки и остатки яблок, добирает со сковороды последнюю кучку жареного, похрустывающего на зубах картофеля. Нечего обижаться, у них свои заботы. Имело смысл приехать непосредственно перед рейсом. Москва — Нью — Йорк, аэропорт Шереметьево‑2 — аэропорт имени Кеннеди. (Но через Рим, исключительно через Рим!) А может, у них тоже есть своя игла, спица, заноза, только он про это ничего не знает. Раз–два–три-четыре–пять, Александр Борисович собрался уезжать. С ним жена его Маринка по прозванию «Малинка». Естественно, Марина не знает, что он называет ее про себя именно так. Было бы интересно, если бы он узнал сейчас, что она думает. О себе, о Саше, о нем, об их жизни. Простое, короткое и точное заглавие для психопатологического исследования: Их жизни. Тип–топ, прямо в лоб. К вам приходит истукан, берегите свой карман. Сейчас он уже не поедет их провожать, потому что понимает, что это абсолютно незачем. След оказался ложным, хорошо, что гончая сошла с него вовремя. Будет продолжать жить и дальше с кровоточащей раной в сердце и даже не станет пытаться вытащить из груди огненное жало. Последние кусочки птицы исчезли с тарелок, надо вымыть руки и дождаться чаю, потом можно встать, сказать «спасибо» и пойти. Добраться до приятеля и вновь вольготно расположиться в его кресле.)

— Погуляем? — предложила после чая Марина, — у нас тут неподалеку хороший лесопарк, можно побродить.

— Заодно и меня проводите, — благодарным тоном хорошо отобедавшего гостя.

— Без меня, — произносит Саша, — мне тут надо в одно место прошвырнуться, ты уж прости.

Он простил Сашу и даже крепко обнялся с ним напоследок. Прощай, Александр Борисович, может, еще встретимся. В Бостоне, Брисбене и прочих «Б» — топонимах. Бирмингеме, к примеру. А еще в Барселоне, Бордо, Бахавалпуре, Болонье, Буэнос — Айресе. Лучше всего в Буэнос — Айресе, потому что вот этого уж точно никогда не будет.

— Ты не очень спешишь? — спрашивает Марина, закрывая за мужем дверь.

— Нет, — с оптимистическими нотками в голосе отвечает он и предлагает прямо сейчас идти в местный лесопарк, видимо, понимая, куда может завести не его фантазия.

— Только надо Машке позвонить, сказать, что мы ушли, — проговорила Марина и пошла звонить.

Лесопарк был скучным, пыльным и очень городским. Деревянные болваны, стоящие по обочинам дорожек, должны были, по всей видимости, изображать героев русских сказок. Множество спущенных с поводков собак, старающихся оправиться им прямо под ноги. Только не надо думать, что они шли молча, нет, разговор был достаточно оживленным, но содержание его пусть каждый представит себе сам. Полчаса такого гуляния оказалось за глаза, аура лопнула и исчезла окончательно. — Если хочешь, можешь не провожать, — сказал он Марине, — До метро провожу, — слабо возразила она.

Он не стал кокетничать и согласился. Осталось дождаться троллейбуса.

(Это просто невыносимо, когда приходится разрушать иллюзии. Повторим, но чего–чего, а такого поворота событий он не ожидал. Не знаю, на что он надеялся, может, рассчитывал, что Марина плюнет на все и, вслед за Машкой, повиснет у него на шее? Довольно наивно, если рассматривать ситуацию такой, как она есть. Впрочем, можно считать, что для него это была последняя возможность, та зацепка за жизнь, которая делает любого из нас человеком во плоти и крови, то есть существом надеющимся. Он надеялся, что что–то может произойти, он хотел этой встречи, он ждал ее с радостью. Проза становится анемичной и бесцветной, ни орхидей, ни анемонов он так и не смог купить. Сейчас подойдет троллейбус, они сядут в него и поедут. Странно, но почти никогда не оставался с Мариной наедине. А если и оставался, то эти моменты можно пересчитать по пальцам одной руки. Загибаем первый: в море. Загибаем второй: тоже в море. Загибаем третий: утром, после возвращения из бухты. Загибаем четвертый: когда она захотела в туалет почти на вершине Ай — Петринской яйлы в ресторане «Кара–голь». Загибаем пятый и последний (поросший волосами мизинец с обстриженным, но не подпиленным ногтем): как это ни странно, сейчас, в троллейбусе, полном мрачного, послерабочего люда, спешащего, как и он, в метро. Толпа прижимает Марину к нему, но это ничего не означает. Любви не вышло, как сказал он ей еще там, в Крыму. Или захотел сказать, что, впрочем, одно и то же.)