Мария Правда - Площадь отсчета

«Петли накинут, да и отпустят», — говорил священник. И ради этого такой огород городить? Сергея Петровича пробрало холодом до костей. Неужто? Багровые костры в полусвете северной, но уже вполне темной июльской ночи поплыли у него перед глазами. Кто–то заплакал — это был Кюхельбекер, который стащил с себя картуз и, всхлипывая, закрывал им лицо. Его обнимали — кажется, Пущин, который крепко держал его под руку. Да, это был он. «Будет, Кюхля, будет!»

— «Прости меня, Жанно, — захлебывался Вильгельм, — прости, Христа ради!»

Их выстроили перед кострами, барабаны ударили первое полуколенье похода. Виселица довлела над ними, смешивая мысли, и все происходящее внезапно стало дико и страшно — пришла даже мысль: может быть, всех сейчас убьют? Сожгут? Впрямь отрубят головы, как в сентенции? Трубецкой обернулся. Со всех сторон были войска, с музыкой, знаменами, флейтами, барабанами, несколько десятков генералов верхами и река за спиной. Вырваться, спастись было нельзя. Снова зачитали сентенцию. Первый разряд. Профосы, подхватив с двух сторон под руки, вывели его вперед, к костру. Трубецкой выпрямился, стараясь улыбаться холодно и презрительно, и тут началась возня — с него пытались сорвать мундир, крючки не поддавались, солдаты были в перчатках и не могли расстегивать. Сергей Петрович, набычившись, расставив ноги, пытался устоять на месте. Наконец, хорошее сукно с треском поддалось — мундир, разодрав на три куска, бросили в костер. Запахло паленой шерстью. Снова били барабаны. Солдаты, разозленные возней с мундиром, грубо швырнули его на колени и занесли над ним обнаженную шпагу.

«Фиглярство, — бормотал Трубецкой, — глупость…»

В этот момент он неожиданно почувствовал жгучую боль в темени — плохо подпиленная шпага при переламывании ударила его по голове. Он вскрикнул и чуть было не упал лицом вниз, но его под мышки подхватили и подняли. Все было кончено. В ушах звенело. Сергей Петрович потрогал темя — волоса были мокры.

— Господа, нет ли платка? — как можно спокойнее попросил он. Кто–то подал ему платок, и он прижал его к ссадине. Стало темнее — пламя костров с трудом справлялось с таким количеством тряпок — ярко рдели пуговицы, ордена, золотые нити в горящих аксельбантах. Кто–то кричал, бранился.

— Вот вам ордена, кои мы кровью своей заслужили в боях за отечество… Нате, жгите, палачи! — это, кажется, был Якубович, который и тут нашел повод поораторствовать. Какие дешевые слова. Какая глупость общая происходит… Им раздали арестантские халаты на смену сорванным мундирам. Это было, разумеется, символическим жестом — ночь стояла теплая, и они в камзолах отнюдь не мерзли. Но начали одеваться. Как нарочно, высоким достались короткие халаты, маленьким — длинные, и в толпе арестантов снова началось неуместное веселье. Особенно хорош оказался Якубович, явившийся на шельмование в треуголке и огромных ботфортах. Халат не доходил ему и до колен. Кто–то кривлялся и делал непристойные жесты. Ротмистр Лунин успел помочиться в костер, что тоже сопровождалось взрывом хохота, но Трубецкой уже перешел грань наигранного веселья. Кровоточащая ссадина на голове так и пекла, хотелось пить и подташнивало. Да и виселица прямо над головой с каждой минутой все четче вырисовывалась на фоне светлеющего неба…

Инженер Матушкин сходил с ума от волнения. Все складывалось неправильно. За день до этого виселица чин чином была собрана в городской тюрьме; долго устраивали, сверяли размеры с чертежом. Наконец собрали в лучшем виде: две опоры и перекладину с пятью большими нарочно изготовленными в кузнечной мастерской железными кольцами. Собрали, поставили, испытали веревки. К каждой веревке для пробы привязали по восьмипудовому мешку. Держали. Несколько раз переделывали петли — когда смазали салом, узлы затягивались прекрасно. Затем после многих волнений вызваны были три ломовых извозчика из мясницких лавок, и на них, тщательно увязав каждую опору отдельно и перекладину отдельно, повезли. Все было хорошо и вовремя. И тут на тебе: когда Матушкин, запыхавшись, к полуночи прискакал в крепость, где опоры уже врыли и яма с помостом была почти готова, выяснилось, что перекладины–то и нет. Послали узнавать на заставу — не видели. Ни телеги, ни лошади, ничего. Ломовик бесследно растворился в ночном городе. Бросились устраивать новую перекладину, вязали веревки прямо на брус. Привязали, но за отсутствием колец веревки были коротки. Матушкин был весь в поту. Яма, доски — все было рассчитано на определенную длину веревок. Да еще и с помостом напутали — застревал. «Господи, Боже мой, Пресвятая Богородица, — бормотал он, мечась среди солдат, мешая им работать. — Время–то, время!»

Кто–то догадался принесть школьные скамьи из Морского коммерческого училища неподалеку. Скамьи притащили, поставили на помост. Все не так, все косо–криво. Что ж это будет? А дополнительная тяжесть скамеек нарушит плавное пожатие пружины. Будет грохот, безобразие. Все не так!

В своих метаниях Матушкин не заметил, как прошла церемония с шельмованием, покашливал только, когда ветер наносил омерзительную гарь костров. Барабаны били все время, потом павловцы начали играть разные марши. Светало. Он не видел ничего. Он не был готов…

…Все было не так, как он себе это мыслил. Из каких романтических книжек взял Кондратий Федорович свои представления о смертной казни, каковую мыслил он церемониею жертвоприношения на алтарь отечества, он не помнил. Но все было неверно, хотя поначалу вполне похоже. Отец Петр исповедовал его, плакал и принял от него для передачи Наташе медальон бронзовый и крест. Потом он писал письмо Наташе — долго писал, весь вечер. Отрывался лишь, чтобы помолиться, съел кусок булки, запил водою из кувшина и снова писал. «Друг мой, как спасительно быть христианином!» — искренне признался он, и так хорошо лились слова, лишь под конец чистый источник в его душе понемногу иссяк, он принялся передавать ненужные совсем приветы и поклоны родне, а под конец добавил: «У меня тут осталось 535 рублей асе. Может вернут тебе». Ему самому не понравилось так закончить, но звали одеваться, пришел солдат с оковами, начал их прилаживать, и переделать письмо уже не было никакой возможности. Он подумал, что так и на протяжении всей жизни своей делал все как бы на пробу, начерно, дабы переписать и сделать правильно потом, вот как письмо это, как стихи свои, которые, раз написав, неинтересно было перерабатывать — так и в печать шли несовершенными. И сейчас, в важнейшую минуту свою, он все намеревался переделывать, совершенствовать, да так и остался с черновиком.