Мария Правда - Площадь отсчета

Шарлотта снова закрыла лицо платком и снова кивала.

— Ангел мой! Я хотел бы скрыть это от тебя, но это было бы неправильно. Ты должна знать все.

— Я знаю, я знаю! — говорила Шарлотта.

— Ты жена моя. Я прошу тебя быть мужественной, и если придется умереть, умереть с честью

— Я буду с тобой! Я люблю тебя.

— И я люблю тебя, мой друг. Давай молиться!

— Да, мы будем молиться, — повторяла Шарлотта. — мы будем молиться!

Было два часа ночи.

Бреясь, велел цирюльнику оставить усы. Удивительное дело — несмотря на то что ночью не получилось спать вообще (Николай из Аничкова, оставив там жену, уехал обратно в Зимний), он чувствовал невероятную бодрость, все звуки казались резкими, все предметы яркими и четкими. Немного ныл желудок, поэтому он заставил себя сжевать половинку английского овсяного печенья и выпил несколько глотков чаю. Он предполагал, что день будет непростой, но тут главное — спокойствие и твердость. Пора уже показать, на что ты способен.

Шарлотта сказала ночью, что все будет хорошо, что он умеет командовать людьми. Тут все дело в голосе и в глазах, а впрочем, нет — дело в том, насколько ты уверен в себе. Люди чувствуют, когда внутри у тебя есть стержень, и тогда они будут повиноваться. А то, что у каждого внутри — это как мышца, которая закаляется от движения физического, только данное упражнение есть усилие нравственное.

Во время утреннего туалета зашел Бенкендорф, прервав отрывочные мысли и сразу успокоив. За какие–то несколько часов, что они не виделись, в замечательном службисте (шутка ли — столько лет гвардии генерал!) произошла удивительная перемена. Николай еще ничего не сделал, что превратило бы его в царя, но для Бенкендорфа он уже был им, и был несомненно! У генерала изменилось лицо, изменились глаза, изменилась манера кланяться. При этом он не унижался и не заискивал: он общался с царем так, как, в его представлении, было должно. Николай был сейчас благодарен за эту неожиданную поддержку. К тому же Александр Христофорович был пунктуален, как истинный немец; Николай уже понял, что рядом с ним наконец–то (после Милорадовича) человек дела. Все поручения, отданные вчера, были исполнены — Сенат вот–вот соберется, генералитет в соседней зале, почти все уже приехали, а потом начальники отправятся по полкам, приводить людей к присяге, так что к одиннадцати, когда назначен молебен, должны уже и управиться. Касательно заговорщиков Бенкендорф не испытывал особенных опасений.

— Серьезных имен среди них почти нет, Ваше величество — никому не известные молодые прапорщики. Вряд ли преданные войска последуют за кучкой безумцев, хотя, — помятое будничное лицо Бенкендорфа несколько оживилось, — можно было бы нескольких и арестовать.

Николай отвел от лица руку цирюльника.

— Не годится начинать царствование с арестов.

— Согласен, Ваше величество, и сие было бы столь же неправильно, сколь и рискованно, — поклонился генерал.

— Так, значит, и быть по сему, — цирюльник уже снял с него пелерину, Николай встал, выпрямился, не глядя сунул руки в поданный ему парадный измайловский мундир с генеральскими эполетами, — пойдем, Бенкендорф, — камердинер быстро застегнул на нем пуговицы, Николай повел плечами, одернул мундир и доверительно посмотрел на генерала.

— Ну что ж, может быть, к вечеру этого дня нас с тобой уже не будет в живых, но, во всяком случае, мы исполним свой долг!

Бенкендорф с поклоном посторонился, пропустил царя вперед и вышел вслед за ним к генералам, которые с грохотом, бренча шпорами и шпагами, поднялись со стульев. Последние слова молодого императора его удивили — он был твердо уверен в том, что ничего не произойдет.

По пути в казармы кавалергардов Бенкендорф отметил, что весь город уже на ногах. У здания Генерального штаба в этот серый предрассветный час стояло непривычное количество карет. День обещал быть теплым и ветреным. Он выглянул из кареты: мелькали темные окна, телеги с мукой, разгружавшиеся у булочных, тепло закутанные охтенские бабы–молочницы со своими кувшинами. Пестрели вывески, ночные фонари еще теплились. Легкий снежок таял на блестящей от грязи мостовой. И все это — свое, серое, уютное, как старая теплая шинель, внушало особенное спокойствие и уверенность в том, что жизнь никогда не может перемениться.

У кавалергардов Бенкендорфу вообще показалось, что все утренние волнения были напрасны. Будничный запах лошадей, навоза, кожи, сырого песка, дерева и еще чего–то особенного, чем всегда пахнет на конюшне, радовал душу. Полк в пешем строю, позевывая, переговариваясь, уже стоял на песке манежа. Все было сработано четко, вовремя, уже и батюшка, бледный и встрепанный с утра, брезгливо подбирая сутану, ходил по песку. Молодые лица кавалергардов были заспанны и легкомысленны. Увидев генерала в полной парадной форме, строй подтянулся, принял должный вид. Стало тихо, но начали кормить лошадей, из стойл высовывались любопытные морды, слаженно поворачиваясь с радостным ржанием в сторону старика–конюха с ведром овса. Эти утренние звуки отвлекли внимание солдат, головы в строю тоже стали поворачиваться, в то время как уже под крышей манежа гулко начали звучать слова присяги, сопровождаемые ржанием. Несколько молодых офицеров стояли в несколько вольных позах, но Бенкендорф сделал строгое лицо из–за плеча полкового командира, и лица снова приняли должное выражение. «Спокойно», — с облегчением подумал он. Именно обычная рассеянность кавалергардов убедила его в этом. Подошел адъютант — в конной гвардии тоже было спокойно. Бенкендорф поехал дальше по казармам.

Сенат и Синод присягнули незамедлительно и скоро. И по мере того как подъезжали вестовые с этими донесениями, менялось настроение генералов в приемной Зимнего дворца. Поначалу Николай видел недовольство на лицах. Они до последнего надеялись на приезд Константина, которого многие из них хорошо знали по военным походам, и готовы были напомнить ему о своих заслугах. Молодой Великий князь в роли императора никаким образом не входил в их планы. Но его воцарение на глазах становилось реальностью. Они присматривались к нему, прикидывая, как теперь изменится игра. Милорадовича сместят, Воинова сместят, Бистрома сместят. Останется ли Дибич? Какие перестановки случатся в совете? С этими мыслями они поздравляли и кланялись. Наконец, царь, зачитав манифест и отречение Константина, распустил собрание, напомнив, что молебен во дворцовой церкви назначен на 11 утра. До этого присяга должна была завершиться. «Если Ростовцев говорит правду, присяга явится для них сигналом к выступлению», — думал Николай. Тем не менее ему казалось, что, если все пройдет как можно быстрее, беспорядков удастся избежать. При этом он с томительным беспокойством почти хотел, чтобы что–то наконец произошло. Руки были холодные, под ложечкой ныло.