Мария Правда - Площадь отсчета

Сергей Петрович промычал нечто неопределенное и пошел одеваться.

Михаил Павлович не спал ночь. Только в воскресенье днем ему пришло письмо от брата — быть в Зимнем в восемь вечера. Это было физически невозможно, но он гнал все равно, понимая, что не успевает. Ночь была ужасна. Потеплело, при подъезде к Петербургу дорогу развезло, экипаж сломался, он пересел в другой, толком не ел — его тошнило от усталости, и только поздно ночью, меняя лошадей между Нарвой и Петербургом, дрожа от холода, выпил стакан горячего чаю. Начиная с восьми вечера пошел отсчет времени, который для него означал только лишь всю необъятность опоздания. Как пройдет присяга, что будет в гвардии? Михаилу Павловичу было два года, когда убили папеньку, но ему об этом дне часто рассказывал Константин. Ведь это при нем заговорщики, не стесняясь, хвастались убийством: «Эх, и славная была каша!»

«Нынче другие времена — не посмеют уже, — легкомысленно успокаивал себя Мишель. — Да, но Нику не любят в гвардии — канальство!» Великих князей в армии не любили — обоих. Они пытались ревностью к фрунту снискать себе авторитет, которого у них не было, поскольку они оба не воевали. «Да был бы я хотя двумя годами старше!» — всегда жаловался ему Ника. Ах, как не повезло! Мишель постоянно смотрел на часы, и только когда въехали в город, услышал, что уже колокола бьют к заутрене, и поздно о чем–то беспокоиться. Он собирался отправиться к себе домой и хотя бы умыться с дороги, но на Нарвской заставе его дожидался тоже одуревший от бессонной ночи адъютант Николая Павловича Васька Перовский. Ну что ж, в Зимний, так в Зимний…

В городе была отвратительная грязь и слякоть, забрызганная по самую крышу дорожная карета медленно волоклась через Театральную площадь, Поцелуев мост и потом ко дворцу — по Большой Морской. Мишель припал к окну. «Тихо, смотрите как тихо!» — повторял он. — «Понедельник, Ваше высочество», — пожав плечами, отвечал Васька. О господи, никто ничего не понимает!

Во дворце он бросился к Нике, но переговорить не смогли — их окружали генералы, потом приехали представляться чиновники, толпилась свита. Мишелю удалось забежать в свои покои, сбросить дорожное платье и натянуть свежий мундир. Вместо умывания он успел бросить в лицо горсть холодной воды. «Вот видишь, все идет благополучно», — на ходу успел сказать ему брат. Мишелю было нехорошо: он был раздражен и мысли были самые неприятные. Братец Ника — Самодержец Всероссийский. Смешно! А с другой стороны, что ему было делать? И действительно, что? Мишель отправился к матери, провел с ней минут пять и опять побежал к брату — им все–таки надо было поговорить. Он шел по коридору из ее покоев, когда под окнами раздался барабанный бой — возвращались, видимо с присяги, знамена Семеновского полка. «Слава богу!» — подумал Мишель. Ника, улыбаясь, шел к нему навстречу, что–то говоря — неслышно из–за барабанов — и показывая рукой в сторону окна. Мол, видишь, как хорошо, Семеновский присягнул…

— Государь, — в первый раз обратился так к Николаю Мишель, — все пока хорошо, но день еще не кончился.

Кондратий Федорович собирался, как на казнь. Он надел все новое, чистое, белую рубаху. Накануне была мысль выйти на площадь в русском платье, с сумой через плечо, наподобие ополченца, да и встать в ряды солдат. Ведь нелепо — во фраке, в шубе! Бестужев Николай отговорил. Он бережно свернул в трубку и положил в карман свою копию манифеста. Да, пойти в Сенат и потребовать созыва всенародного вече: Романовы не умеют быть отцами отечества, значит, народ должен сам решать судьбу свою. Горло совершенно не болело, и Рылеев был готов произнесть речь свою горячо, проникновенно. Главное, чтобы вышли солдаты. Оболенскому накануне пришла счастливая мысль: говорить всем, что Великий князь Михаил Павлович, которого вчера напрасно ждали во дворце, захвачен Николаем, закован в железы и сидит, скажем, в Дерпте. При этом ехал он в Варшаву на выручку к брату своему, законному государю, а цесаревича не пускает в Петербург варшавский гарнизон!

— На столь романтическую версию они клюнут! — говорил Евгений. Оболенский не подозревал, что его шеф, генерал Бистром, прекрасно знал о готовящемся возмущении, но пальцем не шевельнул, чтобы предупредить оное. «Пущай шумят, — решил старый пес Бистром, который думал примерно в том же направлении, что и Милорадович, — не посадят на престол Константина, так хоть покажут молокососу почем фунт лиха. Пущай обделается, впредь смирнее будет!»

Кондратию никогда в жизни не пришла бы столь циническая мысль. Рано утром он принялся приводить в порядок свои бумаги, две незаконченные поэмы вместе с самыми ценными стихами положил особо, в портфельчик, чтобы были в одном месте в случае чего. Письма от Пушкина, которые хранил он особенно бережно, так не хотелось сжигать! Но в случае неудачи, бедный поэт будет скомпрометирован подобной перепискою. Помедлив, Кондратий положил письма в тот же портфель, потом уронил голову на руки, чтобы отдохнуть минут пять, и заснул за столом так крепко, что проспал бы выход из дома, если бы не Федор. Тот сварил ему кофию.

— Спасибо, Федя, дружок, — Рылеев был растроган. Господи, как же тяжко было прощаться даже с Федором, с прошлой жизнью. Кондратий Федорович принял решение не будить Наташу. Ненадолго зашел Пущин, потом Каховский. Все оставалось в силе. Петр протолкнется к царю перед молебном и сделает свое дело. У него было с собой два пистолета и кинжал.

— Прощай, друг! — хрипло выкрикнул Петя и убежал. Как же сжалось сердце!

Он допивал кофий, когда пришел Николай Бестужев. Николай Александрович направлялся в Морской экипаж, а Кондратий Федорович планировал подъехать в казармы конной гвардии. Им было по пути, и они собирались ехать вместе. Бестужев был молчалив и сосредоточен.

— Ну что, может быть, мы все–таки будем успешны? — улыбнулся Рылеев, накинул шубу, надел цилиндр, и они тихо направились к выходу.

— Не пущу! — в дверях, раскинув руки, стояла Наташа.

Кондратий Федорович был в совершеннейшем неведении о том, что она знала, что думала, последние дни, даже недели, он прожил как в чаду, не замечая ее. Он смотрел на нее с удивлением. Его чопорная Натали, которая в домашнем платье не выходила даже к подругам, сейчас, при постороннем мужчине, стояла посреди передней в каком–то наспех накинутом салопе, с распущенными нечесанными волосами. С плеча у нее свисала шаль.

— Не пущу, ты никуда не уйдешь! — Кондратий остолбенел, он не находил слов. Бестужев стоял, потупив глаза, мрачный, сконфуженный.

— А вы? — Взгляд ее глубоко посаженных черных глаз устремился на гостя. — Куда вы уводите моего мужа? Оставьте его мне, оставьте!