Мария Правда - Площадь отсчета

— Худо, Натанинька, худо дело, — он говорил равнодушным голосом и сейчас был действительно равнодушен, слишком измучен для того, чтобы переживать. — Я думаю, что всех нас… всех моих друзей будут брать под стражу… меня тоже».

— Что ты сделал? — так же тихо и безучастно спросила она. — В чем ты виновен?

Он не знал, что ей сказать. Это было настолько долго и трудно объяснять, настолько выше ее понимания, настолько страшно, что он не находил слов.

— Я виновен… перед тобой виновен, — выдавил он из себя, садясь на диване, — я так мало думал о тебе…о нас с тобою…

Он, не ведая того, произнес сейчас те слова, которых она так долго ждала. «Я виновен в том, что я так мало думал о тебе!» Да, виновен! Ведь она могла, хотела быть вместе с ним, каждую минуту, разговаривать с ним, так как ей хотелось быть единым целым, обсуждать все на свете, мечтать обо всем! А что было вместо этого? «Натали, я занят! Натали, я пишу! Натали, я работаю!» И он бывал неверен, она точно знала. Женщина всегда знает. И это было потому, что они не так, как нужно, были вместе, что влюбленность его так быстро прошла, а поэтому и стихи, и работа, и другие женщины — все это было последствием этого страшного несчастья. И она, все туже закутываясь в свою шаль, захлебывалась прямо сейчас горячими слезами, потому что в ее голове все так и уложилось — виновен, и за это под стражу возьмут, и за это он должен погибнуть, но господи, ведь я же тебя простила, уже прямо сейчас простила…

— А как… когда это будет?

— Не знаю, скоро, сейчас, — он тоже плакал и обнимал ее, и испытывал сейчас к ней такую жалость и нежность, что впору было умереть, но внизу уже заливался дверной колокольчик, и руки его разомкнулись.

— Наташенька, ангел, пройди к себе, — сказал он, вытирая лицо, — я должен поговорить с людьми… я приду к тебе, ступай.

Она встала и пошла из комнаты, не видя ничего перед собой, ударилась локтем о створку двери и со стоном выбежала в коридор. Он посидел, понурившись, потом нащупал ногами домашние туфли и вдруг понял, что может думать. Слезы пробудили его совершенно. Вошел Федор с большим подсвечником, зажег еще свечи, задернул сторы. Как хорошо было дома, в последнее время тут вечно толклась эта толпа — он так устал от многолюдства, от шума. Он уже забыл, как хорошо одному. За Федором вошел Пущин, молча сел на стул. Иван страшно изменился с утра, как будто проболел две недели — осунулся, глаза запали. В передней он снял перчатки — руки у него были красные, распухшие, он сидел и сосредоточенно тер их одна об другую.

— Чаю бы мне…

— Сейчас, сейчас, голубчик, — Кондратий Федорович встал наконец, выглянул на лестницу — темно и тихо. Как будто ничего и не должно произойти, да как будто бы и не случилось ничего. — Федя! Чаю, поесть, хоть чего–нибудь…

— Они стреляли, — говорил Иван, качаясь на стуле, — они палили из пушек. Ты слышал?

Рылеев покачал головой. Он не понимал, что ему говорят, вернее, понимал — и не верил. — Какие пушки?

Пущин вскочил.

— Я бежал по улице — там лежат трупы, кучи трупов…была давка… они палили прямо в толпу! В людей, в солдат!

— Париж, 13‑е вандемьера, — прошептал Рылеев, — он что, думает, что он Наполеон? Что ему все позволено?

Иван криво улыбнулся.

— Да, друг мой, судя по всему, сейчас он именно так и думает! — Пущин рухнул обратно на стул и закрыл лицо руками. Кондратий никогда не видел его таким.

— А наши? Наши целы?

— Какая разница, — с трудом выговорил Иван, — даже ежели и уцелели, с нами все кончено… Давай решать, как мы будем держаться.

Кондратий выпрямился.

— От меня они не услышат ни слова раскаянья! Я не унижусь пред тираном и сумею умереть свободным человеком, даже если мне и не удалось прожить таковым…

— Все понятно, но что мы будем говорить об Обществе? — перебил его Иван. Его покоробила напыщенная фраза. Кондратий, со свойственной ему тонкостью, увидал это и смутился.

— Нас видели на площади, — подумав, сказал он, — значит, нам не имеет смысла скрывать имена главных деятелей общества. Мы назовем их, дабы нам дали возможность бросить им в лицо…

— Я согласен, — кивнул Пущин.

— Главное — не называть лишних имен… хотя видит Бог, я хочу… я назову этого негодяя! Трубецкой поплатится за свое предательство!

— Он не предатель, он трус, — вздохнул Пущин, — хотя сейчас мне просто хотелось бы дать как следует по его длинной породистой роже!

Федор вошел с подносом. Пущин сел к столу, взял обеими руками чашку с чаем, поднес ее к лицу и долго так сидел, закрыв глаза, дыша паром.

— Никогда в жизни так не мерз, — говорил он тихо, — даже в походе… Трясет до сих пор. Сейчас снимал шинель — пробита картечью в двух местах. Как я остался жив?

Кондратий, сидя на корточках, растапливал камин.

— Сейчас согреешься, дружище, — пробормотал он, — мне надо сжечь очень много бумаги….Сейчас согреешься.

Пущин напился чаю и быстро ушел. Иван понял, что дома тоже много бумаги, которую срочно нужно жечь. Одна переписка с Московской управой — неистощимая кладезь имен. Имен они от него не дождутся, красивых фраз — тоже. За сегодняшний день он понял цену красивым фразам.

После Ивана люди приходили один за другим. Случайно заглянул приятель, журналист Булгарин. Это была редкая удача — он сам ни за что бы не догадался послать за ним. Кондратий сунул ему в руки старенький портфель, набитый стихами и письмами.

— Ты останешься цел, — без всяких объяснений сказал он, — сохрани это у себя. Семью мою не оставляй. А теперь иди!

Никогда в жизни Фаддей Булгарин не видел Рылеева в таком странном состоянии.

— Помилуй, голубчик, — начал он…

— Иди с Богом, — сказал Рылеев, чуть ли не силой выставляя его за дверь, — прощай навсегда!

Сегодня было много прощаний навсегда. Объятия, слезы… Прощай, брат! Прощай! Все рассказывали ему, что случилось на площади, рассказывали разное, и Кондратию было трудно понять, что же действительно произошло в полках, в которых он не был, что было у памятника, когда он ушел, и где кончается правда и начинается горячечный бред. Он уходил в спальню, где лежала Наташа, сидел рядом с ней на кровати, разговоры их были отрывочны, он уговаривал немедленно ехать к родителям или в Батово («Нет, не прогоняй, я буду с тобой, до конца с тобой, что бы ни случилось!»), просил прощенья, она рыдала, уткнувшись ему в ладонь горячим лицом, потом звонил колокольчик и он снова уходил к гостям.

— Я зарезал его, как собаку, — выкрикивал неизвестно откуда возникший Каховский, — я убил этого свитского шпиона!

Никто не знал имени офицера, которого Петр ударил ножом. Это было совершенно не нужно, как и многое сегодня. Петр показывал нож. Кондратию было противно подобное хвастовство, но он не находил в себе осуждения. «Все это произошло от безначалия, от нашей бестолковости», — думал он. — Если бы Трубецкой….» Каждый раз при мысли о Сергее Петровиче он испытывал такой прилив ярости, что ему становилось нехорошо. Будь Трубецкой на площади с утра, все было бы совершенно иначе — у нас же все было, все было!