Мария Правда - Площадь отсчета

— Нет, mon cher. Мы с тобой — единственные люди в Варшаве. Даже княгиня еще не знает.

— Тогда вот что… — Мишель собрался с мыслями. Он знал, что ему надобно сейчас сделать, но правильные слова не давались. А ведь это важно, черт возьми, важно… — Вот что… прими… примите от меня первого клятву верности… императору Константину Первому… присягаю. — Он низко опустил голову, как будто ждал, что брат извлечет откуда–нибудь церемониальную шпагу и прямо на месте посвятит его в рыцари. Вместо этого Константин Павлович тяжело вздохнул и опустился на диван рядом с ним. Камердинер проворно подкатил столик с коньяком и закусками.

— Напиваться не будем, дел полно, — будничным голосом заметил Константин, — хватим по рюмке и ладно. Держи! Благодарю тебя, друг мой, но я не император и не желаю им быть. У нас с тобой в этой паршивой семейке есть редкое счастие остаться братьями. Пей!

Пробило три часа ночи. Работы было невпроворот. Генералы, вызванные Константином со всех концов Варшавы, уже разошлись. Последним откланялся сонный князь Голицын, который вызвал гнев своего начальника первой же фразой: «Каковы будут приказания Вашего величества?». Когда он ввернул «ваше величество» еще раз, Констатин Павлович в сердцах запустил в него гербовой печатью: «Не смей именовать меня не принадлежащим титулом, дурак! Завтра чуть свет и ты, и все Войско Польское присягнете истинному императору!». Гинц, начальник канцелярии цесаревича, оказался спокойней и проворней всех. Только благодаря ему были уже составлены вчерне самые важные письма — к Николаю Павловичу, к матушке и официальное обращение к Государственному совету. Рабочий стол в кабинете Константина был завален кипами исписанной бумаги, сломанными перьями и сургучом. На бумагах темнели сальные свечные пятна. Братья, отослав спать заплаканную Жанетту (Йезус Мария, Йезус Мария, что с нами будет?), сбросили сюртуки и взбудораженно ходили вокруг стола в измятых белых рубахах.

— Любезный братец, ты точно решил, подумай, ведь это окончательно, ты обо всем подумал? — спрашивал Мишель, заглядывая ему в глаза.

— Я обо всем подумал, Мишель, — в пятнадцатый раз повторил Константин Павлович, резкими движениями расстегивая рубаху. — Ох, натоплено! — Блестел на рыжей волосатой груди тяжелый золотой крест. — Что я тебе могу сказать, чтобы ты поверил мне? Я об этом еще давно сказал и Александру покойному (он быстро перекрестился), и матушке. И бумага у них есть, и от государя, и от меня. А решился я еще раньше. Ведь тогда, когда папеньку убили, ты еще мал был…

Михаил кивнул.

— А я еще тогда все решил, двадцать лет мне было. В этой стране не буду царствовать — где отца и деда моего передавили, как паршивых собак. И безнаказанны остались, уроды. Эй, кто–нибудь, сигар — мне и Великому князю! Слушай, Мишель… ведь ты по–гречески не учился?

— Да мы и по латыни не так чтобы учились, mon cher! — улыбнулся Михаил. — Мы больше с Никой фортификацию изучали…

— Ну вот, фортификацию… А я был, по бабушкиному прожекту, греческий император. У меня и кормилица была гречанка, Еленой звали, и из греческого я знал когда–то порядочно. Ну–ка, как там было… — Константин закрыл глаза, помолчал и тихо произнес тягучую напевную фразу.

— А как это переводится? — с уважением спросил Мишель.

— Изволь. «Лучше быть батраком на земле, чем царем среди мертвых!»

— Царем среди мертвых, — упавшим голосом повторил Мишель. Греческая мудрость сразила его.

— Так–то, милый. — Константин не торопясь раскурил свою сигару и подошел к окну. Рассвет еще не наступил, но голые деревья в дворцовом парке начали обретать очертания. — Здесь я живу, — сказал он, глядя на парк, — здесь я и подохну. И пусть мне любимые поляки шею свернут — мне сие ничуть не обидно. Но ни сажени отсюда на Восток, Мишель, ни единого шагу. Варшава! Вот самая восточная точка на карте Европы, где я могу дышать. Я вашу Россию (отвратительное русское ругательство последовало), понял?

Мишель послушно кивнул. Его коробило. Но он знал, что солдатский лексикон был в устах Константина признаком величайшей откровенности.

— А к чему, думаешь, мне понадобилось жениться на Иоанне? Я здесь хозяин, мне принадлежит эта страна, этот город, я ее и так мог бы …, не женясь. А я нарочно женился, чтобы перекрыть себе путь назад. И матушка одобрила, потому как любимчику Николя это на руку. Ну и пусть облизывает дальше своего ручного царька. Без меня обойдутся!

— Ника тебя любит и уважает, — обиженно вступился Михаил, — а уж матушка…

— Ты добряк и слава богу, — отозвался Константин, — и я к тебе сердечно привязан. Но матушка николи меня не любила, потому как я на батьку курносого больно похож. Да и ты похож, рыжий. А вот на кого красавчик Ника смахивает, мне неизвестно.

— Константин! Побойся Бога!

— Все–все, не волнуйся, волнений нам еще хватит. Давай–ка еще раз просмотрим бумаги, и я буду отдавать их переписывать. А тебе придется их лично волочь в Петербург, так что завтра выезжать. Дорога паршивая, сочувствую, но у нас нет другого выхода. У меня есть новая английская коляска, чудо, тебе отдаю, полетишь как на крыльях. Ты им должен донести, что со мной имел откровеннейшую беседу, так ведь, и что решимость мою поколебать невозможно.

— Я все исполню, ты же знаешь, как я…

— Знаю, знаю. А о чем ты спросить меня хотел?

— Я насчет государя, Александра… — Мишель испуганно оглянулся. — А не может ли так статься, что его… извели?

Константин выдохнул густое облако сигарного дыма и втянул его через ноздри.

— Извели? Все может статься в этой стране. Но я каждый божий день две недели депеши получал подробнейшие. С описаниями болезни. Похоже на то, что брат умер естественным путем. Так что, глядишь, в России — впервые за столько лет — власть будет передана наследнику без смертоубийства. Я бы рад был поверить. Очень рад.

Темно было, мокро и грязно в эти дни в стольном городе Петербурге. Ждали снега, но снега не было — с неба сыпалась противная, тяготящая душу морось. Горожан косила модная болезнь инфлюэнца. Город, несмотря на осеннее уныние, жил своей повседневной жизнью, не поддаваясь ни болезням, ни промозглой морской сырости. Ярко горели освещенные плошками дворцы, зазывно теплились витрины на Невском, да еще многочисленные церкви манили прохожих внутрь мерцающим восковым теплом.

Молодой человек среднего роста, легко соскочивший с извозчика у Синего моста, оглянулся по сторонам и поднял ворот длинной, до пят, серой офицерской шинели с пелериной. «Черт знает, что за погода», — пробормотал он и энергично зашагал в сторону дома Российско — Американской торговой компании на Мойке.