Мария Правда - Площадь отсчета

«Мне только бельишка передать!» — упорствовал он, но его лицо уже примелькалось и ему не верили, даже бумагу из императорской канцелярии, которую принес он с собой, отказались смотреть. Дело, судя по всему, не ладилось, быстро темнело, да и замерз он основательно. Была еще мысль пошататься под окнами и покричать барина, но она оказалась и вовсе несбыточной: тюрьма оказалсь гораздо больше, нежели он представлял, и он понятия не имел, в котором из зданий содержат Кондратия Федоровича. А даже ежели б и знал: всюду были охранники с ружьями, уже переодетые в новую форму с оранжевыми воротниками, и подступиться к казематам было и вовсе невозможно. Когда он окончательно понял, что ничего не получилось и придется все–таки уйти не солоно хлебавши, ему неожиданно повезло: он встретил друга. Федор не сразу узнал в темноте окликнувшего его человека — это был статный, в возрасте, мужчина с внушительными бакенбардами, одетый в роскошную новую ливрею.

— Федя, друг ситный, ты ли?

Перед ним стоял пущинский повар, с которым так славно они готовили баранину по–бордосски с месяц назад. В руках у него тоже был объемистый узелок.

— Левонтий! Мосье Леон! Братка! Какими судьбами!

Федор был счастлив, он не ожидал увидеть в таком неприятном месте знакомое лицо.

— Покушать принес домашнего, молодому барину, — буднично, как будто это было дело самое обыкновенное, сообщил Леон, — куда мне идти с этим? Остынет, я чай!

Федор развел руками — он не сумел и по закону положенного отдать, где уж тут… Левонтий выслушал историю его мытарств, расправил плечи и решительно направился прямо к подъезду комендантского дома, сделав Федору знак следовать за собой. Федор был настолько уверен в том, что Леона сейчас вышвырнут назад за шкирку, как шелудивого кота, что сделал всего несколько шагов вслед за ним и остановился у крыльца. Однако же он недооценил своего товарища: караульный офицер внимательно выслушал нечто, вполголоса сказанное ему Леоном, и посторонился.

— Сетт персон авек муа, — с достоинством произнес повар, показывая на подбежавшего Федора, и они вместе вошли в приемную комнату. Скудно освещенное помещение было почти пусто. Тоскливо пахло кислятиной и пылью, запахом казенного дома. За большим столом, обнесенным деревянной, отполированной грязными руками оградкой, сидел капрал в новой форме, а над столом, приставив лесенку, двое рабочих вешали большой поясной портрет нового государя императора. В углу на лавке, обхватив ружье, клевал носом охранник. Леон пихнул Федора вперед, к столу.

— Здравия желаем, ваше благородие, — забормотал Федор, кланяясь, — мне бы тут бельишка барину…

— Кто таков? — стрoго спросил капрал

— Филимонов я, Федька, ваше благородие…

— Чьих будешь?

— Рылеевых… Кондратия Федоровича!

— Бумага?

Федор так волновался, что не сразу развернул полученное из дворца предписание. Капрал изучил документ со всех сторон, принял из рук Федора узелок, лениво развязал его, потряс, и не обнаружив ничего, кроме одежды и полотенец, сверился со списком и кликнул дремавшего охранника: «Нефедьеву в равелин… для нумера семнадцатого! Следующий!»

— Мосье корпораль… — елейно улыбаясь, начал Леон. Федор уже понял, в чем секрет его первоначального успеха: нижние чины с уважением относились к изысканной французской речи, которой он их потчевал. Капрал, судя по всему, мало что понимал, но слушал внимательно. Особенно живо он среагировал на слово «аржан», которое было понятно и Федору. Капрал оглянулся на рабочих, которые как раз уходили, таща лестницу, и тихо переспросив «аржан?», слегка наклонился над столом и произнес по–русски: «Пять». Леон оглянулся на Федора, в глазах его было смятение. На эдакую сумму он не рассчитывал — у него было с собой четыре рубля, немалые деньги, если подумать. «Пять», — твердо повторил капрал и уткнулся в бумаги. Леон с Федором отошли в сторонку, Федор стащил с себя картуз и вытащил из подкладки недостающий рубль. Леон чуть не плакал. Был он здесь самовольно, без хозяйского соизволения. Утром, за завтраком, когда осмелился он предложить сенатору Пущину снести покушать молодому барину, старик в бешенстве запустил в него тарелкой.

— Кушать ему! Мерзавец! На хлебе и воде пущай сидит, позорник!

Леон под вечер улизнул из дома без спросу, он не знал, что его ждет, когда вернется, знал одно: сегодня вечером Иван Иванович будет ужинать его коронным блюдом — бёф а ля мод, он поклялся себе в этом.

После передачи денег, которая произошла молниеносно, капрал вызвал охранника и дал ему кастрюльку, которую Леон, задыхаясь от волнения, долго раскутывал из нескольких полотенец. Они вышли на улицу. Дело было сделано. Сначала шли они молча, и лишь на другой стороне Невы Леон остановился и вопросительно посмотрел на своего товарища. Ни в одной другой стране мира взгляд его не был бы понят, как должно, но Федору не нужны были объяснения. В ответ он значительно побренчал медяками в кармане, Леон тоже понял его, взял под руку, и они пошли быстрее, в сторону ближайшего царева кабака, затейливая вывеска которого приветно выглядывала в конце улицы.

Заговорщиками занималась теперь следственная комиссия. После нескольких первых заседаний было решено перенесть их в крепость, чтобы не возить туда–сюда арестованных. Дворец принял более мирный вид, несмотря на то что караульные помещения Зимнего были до сих пор заняты. Крепость не могла принять всех. Равелин заполнился в первую же ночь, но сидели уже и в новой тюрьме, и в комендантском доме. Сидели в караулке Генерального штаба, сидели в Шлиссельбурге, в Ревеле, в Нарве. Сидели, где ни попадя, а все время продолжали везти новых. На первое же заседание комиссии генерал Левашов принес записи сорока трех допросов — комиссия пока новых допросов не учиняла, пытясь разобраться в накопившемся за первые дни материале. Сделав один только перерыв на сочельник, комиссия заседала без выходных.

Николай торопился. Им уже не руководило желание понять, что на самом деле произошло, он не то чтобы понял, но привык к положению вещей. Теперь он просто хотел разобраться с процедурою, чтобы можно было со временем сказать: наведен порядок. Виновных покарать, невиновных отпустить, а главное — люди должны знать, что в делах — и это касалось не только заговора — есть порядок, есть хозяин, которому возражать бесполезно, который сам не спит и другим не дает. Государство представлялось ему заржавым, разбитым механизмом с застревающими шестернями, который требовал немедленной починки. Какие–то детали надобно было упразднить, какие–то смазать или вовсе поменять, а главное — он все чаще осознавал, что до него за эту непосильную задачу никто не брался. Может быть, ангел покойный, Александр, еще до войны, когда был молод и имел подобную амбицию, но с тех пор прошло много лет. Дела были запущены страшно, и это чувствовалось во всем.