Мария Правда - Площадь отсчета

Итак, конституция Муравьева. Труд порядочный, достойный ученой Никитиной головы. Перевод Северо — Американской Конституции хороший, если верить людям, читавшим оную в подлиннике (английского языка Рылеев не знал), но при этом сохранение монархии, неизвестное в России правление федеративное, избирательное право с высочайшим имущественным цензом, а главное — освобождение крестьян без ничего! Никита Михайлович предлагал сразу после свержения абсолютной монархии созвать великое народное собрание, причем по мере освобождения губерний от старой власти проводить там вечевые собрания народные и на этих собраниях избирать местные органы новой власти. Вот только непонятно: кто бы проводил эти вече и выборы, кто бы собирал непонятно откуда взявшихся делегатов в отсутствие какой бы то ни было власти вообще? Как бы тут обошлось без смуты? На Сенатской площади Кондратий Федорович увидел неизвестный ему доселе облик народного бунта. У него перед глазами стояло красное, испитое лицо мастерового, который тянул шубу с его плеч. И ведь это народ! Народ, на четыре часа, на одной лишь площади петербургской, оставшийся без твердой власти! А сколько голов полетит в голодной пятидесятимиллионной стране, если ее оставить без управления на неделю? Месяц? А крестьяне? Из всех членов общества только позер Якушкин вздумал освободить своих крепостных: берите свою свободу и идите с моей земли, получается. А они ему что ответили: «Пусть мы, батюшка, будем ваши, а землица пусть будет наша!» А Якушкин еще, рассказывая об этом, с гордостью прибавлял: «Любят меня очень, не желают расстаться!» Отдавать им всю землю, которая потребна для прокормления? Невозможно — тогда голодать и побираться Христа ради пойдут помещики. Вот он сам со своим бестолковым именьицем… Весь день Кондратий Федорович составлял реестрик своих долгов на обороте Наташиного письма — самых неотложных насчитал он 19 тысяч семьсот рублей асе. «И это при хорошей службе, да при невзыскательности нашей, да при квартире казенной! Значит, отними у меня доход батовский — и пошел я по миру! А ведь я не один такой!»

Вариант Пестеля, о котором Кондратий Федорович старался не думать вовсе, был настолько ужасен, что волосы вставали дыбом. Сейчас, в одиночестве и кристальной ясности тюремных мыслей, Рылеев не понимал, каким образом никто из них не увидел, что за человек был с ними заодно. Он вновь и вновь вспоминал единственный разговор свой с Пестелем, состоявшийся у него дома, на Мойке, прошлым летом. Как он мог, выслушав все то, что сказал ему Пестель, не броситься к верхушке Северной управы, не написать Муравьеву, не собрать у себя людей, не предупредить их о грозящей опасности? Невероятно!

В тот светлый летний вечер у открытого окошка кабинета, у стола, заваленного корректурами «Полярной звезды», за чашкой чаю, он услышал все, что должен был услышать — и не взял никаких мер. Видно, Бог тогда отнял у него рассудок!

…Павел Иванович Пестель медленно ходил по кабинету, склонив крупную лысеющую голову несколько набок, держа одну короткопалую руку в кармане белого жилета. Голос у него был высоковат для столь солидного, крупного человека, теноровый, и говоря, он как–то странно тянул слова. Русская речь вряд ли звучала над его колыбелью. Построение фразы заставляло предполагать, что думает он по–немецки, а может быть, это нерусская его фамилья навевала Рылееву подобные мысли. Они уже два часа занимались поисками решения — по какому образцу будет строиться управление страною в случае их победы. Павел Иванович, как казалось Рылееву, испытывал собеседника, вызывал его на откровенность, холодно спорил, потом соглашался со всеми его доводами и подбрасывал новую тему.

— Согласен я с вами, любезнейший государь мой, Кондратий Федорович, в том, что один лишь образ правления Соединенных Штатов для России самый приличный и удобный должен быть, — медленно говорил Пестель, — ограничить власть императорскую тою, что имеется у президента американского, сделать императора лицом, согласующим волю свою с парламентом — не достойный ли это выход?

Кондратий Федорович, только что высказавший эту мысль, заерзал на стуле. В изложении полковника Пестеля мысль показалась ему оторванной от действительности.

— Да, но готова ли Россия к правлению чисто республиканскому, даже при номинальной монархии? — спросил Рылеев. — Все же народ американский, даже учитывая молодость этой страны, не в пример просвещеннее и законопослушнее нашего…

На лице Пестеля на секунду мелькнула самодовольная улыбка.

— А что вы скажете о государственном уставе Англии? — продолжал риторически интересоваться он. — Посмотрите на богатство и довольство, каковым англичане пользуются благодаря старинной конституции своей и добросовестному монарху? Сие не есть ли достойный для нас пример?

Кондратий Федорович задумался. Как ни ругали ему Англию, трудно было не согласиться с тем, что, по крайней мере, в сфере матерьяльной англичане на несколько голов опережали русских. Да что говорить: купи кусок мыла в нашей лавке и купи такой же кусок, но в английском магазине. Почему любая английская вещица сделана с таким тщанием, с таким умом, в то время как все, что делается у нас, так некрасиво и дурно? А раз люди все созданы одинаково по образу Божию, стало быть, различие меж ними обязано объясняться устройством государственным…

— Все же английский образ правления кажется мне несколько устарелым… — неуверенно произнес Кондратий Федорович и остановился. Пестель подошел к окну, снова улыбнулся и значительно поднял указательный палец.

— И опять вы совершенно правы, милостивый государь мой, — негромко, но торжественно сказал он, — кого обольщает нынче конституция английская? Лордов, купцов и у нас здесь — близоруких англоманов!

В эту минуту из окна донеслось громкое протяжное мычание. Пестель от неожиданности дернул головой, маска спокойствия на секунду с него слетела — сейчас лицо его действительно выражало живое любопытство.

— Корова? Comme c'est gentil! Как мило! Откуда здесь корова?

Рылеев потерялся и даже покраснел.

— Это наша корова, любезный Павел Иванович. При дороговизне и скверности продаваемого чухонками молока жена моя настаивает на собственном хозяйстве.

— Мудрейшее решение, Кондратий Федорович! Я рад приветствовать в вас человека практически мыслящего! Сие редкость в нашем кругу!

Рылеев молча поклонился. Даже похвала Пестеля была ему не слишком приятна. Как, впрочем, и корова. Он устал спорить с Наташей об этом предмете и хотел бы избегать его и далее — тем более в деловых беседах. Да и покровительственная легкость, с которой Пестель ввел его в «наш круг», оскорбляла в нем плебея. Молодой полковник, сын губернатора Сибири (говорят, ворюга был изрядный), образованный в лучших университетах германских — куда уж с ним равняться отставному подпоручику, воспитанному на медные деньги?