Криста Вольф - Расколотое небо

— У вас слишком выигрышная внешность, — выговаривала ему Рита. — Мужчины от этого легко задирают нос!

Мартин терпеливо выслушивал любые ее замечания. Когда он приезжал, они от души веселились. Он приносил пластинки, а Рите — дешевые конфеты, каких от Манфреда она никогда не получала, потому что он презирал их. Стоило появиться Мартину, и в маленькой комнатушке, где им теперь бывало уже скучновато по вечерам, закипала жизнь. Он танцевал с Ритой на пыльном темном чердаке под аккомпанемент пластинок или читал лекцию о джазе, к которому питал слабость.

— Рядом с ним я кажусь себе глубоким стариком, — признавался иногда Манфред, когда Мартин уходил.

Он любил Мартина, что с удивлением и радостью отметила Рита. А юноша испытывал к старшему другу какое-то почтительно-робкое чувство, почти обожание. У Манфреда никогда раньше не было близкого друга, и он считал это позорным пятном. Теперь пятно смыто, теперь его тайное желание исполнилось, и, конечно же, Манфред приписывал это появлению в своей жизни Риты.

— Ты принесла мне счастье, — сказал он однажды, когда Мартин уже ушел, но в комнате словно бы еще не утих поднятый им вихрь, и они, улыбаясь друг другу, остались в полной тишине, которую воспринимали сейчас как благо.

Рита по-прежнему спала рядом с Манфредом, удобно положив голову на его левое плечо. От его дыхания шевелились кончики ее тонких волос. Она все еще восхищалась теплом его тела, а он — нежной гладкостью ее кожи, которую любил ласкать. Но случалось теперь, среди ночи он просыпался, когда Рита теснее прижималась к нему, и видел, что она лежит с открытыми глазами.

— Что с тобой? — спрашивал он и гладил ее волосы.

Она делала вид, будто только что проснулась, и качала головой. Ей не хотелось отвечать. Она не знала, как выразить свои чувства, ей казалось, что в глубине души он вовсе не желает знать, что угнетает ее.

Наступила осень, хмурая и тягостная. Листья, как мокрые тряпки, шлепались о грязную мостовую. Дворники сметали их в большие грязные кучи и куда-то увозили. Уже в октябре над городом повис туман — туман, какого нигде больше не бывает, тяжелый, плотный, пропитанный едкой вонью. Он месяцами висит над городом. Люди пробираются по улицам ощупью, держась за заборы, или сидят в одиночестве по своим комнатам, и сердца их сжимаются от тоски по упущенным возможностям — потерянной любви, непонятой боли, неизведанной радости и никогда не виданном солнце чужедальних стран. Движение на улицах замирает. Даже сильные фары грузовиков, чьей клади с нетерпением, как хлеба насущного, дожидаются заводы на окраинах города, с трудом проникают в красновато-молочную стену тумана.

В один из таких вечеров Манфред напрасно ждал Риту к ужину. Он придумал для родителей какую-то отговорку, которой они не поверили, но, несомненно, заметили его беспокойство и воспользовались им — бесстыдно, как все неискренне любящие. Мать высказала озабоченность Ритиной судьбой — мало ли несчастных случаев, — но тут же забыла об этом и с видом заговорщицы выложила на стол содержимое посылки от сестры — из Западного Берлина. Первая посылка после стольких лет! Наконец-то и они причислены к избранным — к тем, кто может пригласить соседку на чашечку «западного кофе». Манфред остался равнодушен. Он почти не знал эту тетку, однако сигареты, предназначенные для него, взял и приписал привет под благодарственным письмом.

Со скучающим видом спросил он о дочерях тети. Тут извлекли их фотографии. Ему пришлось взглянуть — ах, да, помню, одна была маленькая и толстая, другая длинная и худая, обе соломенно-желтые блондинки, обе скучные-прескучные. Он прислушивался к каждому шороху за дверью, но не в силах был вырваться из уютного, обволакивающего теплом круга семейной лампы.

— Ох, уж эти трамваи, — сказала мать, от которой ничто не укрылось. — Сегодня к вечеру они плелись буквально шагом, а некоторые вообще не ходили. Но ты же ничего не можешь сделать, тебе остается только ждать.

А лампа над столом горела. Так горела она уже многие годы. Еще совсем маленьким мальчиком он за этим столом делал уроки. Мать подходила тогда к нему сзади и клала ему на голову руку — левую руку, прикосновение которой действовало так благотворно. Кто говорит, что в ее голосе звучала фальшь, когда она беспокоилась о Рите? Кто запрещает ему посочувствовать отцу, человеку мягкому, желавшему сыну только добра? Что-то неудержимо влекло его в душное тепло родительской столовой. Почувствовав, что слабеет, он тотчас взял себя в руки, вскочил и вышел, злясь на что-то неопределенное, непонятное ему самому, и злость еще долго душила его, когда он уже был у себя в комнате.

Манфред закурил и включил последние известия. Диктор говорил о несчастных случаях из-за тумана на автостраде. Волнуясь, шагал Манфред из угла в угол. В комнате вдруг стало больше места, чем ему требовалось. Постепенно нарастая, как снежная лавина, в нем крепла уверенность: с ней что-то случилось. Преодолев парализующее действие этой пугающей мысли, он уже хотел было идти к ближайшему автомату и звонить во все клиники. Но только достал из шкафа пальто, как открылась дверь.

Вошла Рита.

На ее пальто и волосах осели мельчайшие капельки тумана, они сверкали и переливались от каждого движения. Лицо ее разрумянилось, никакой вины она за собой не чувствовала.

Не счесть, сколько раз в последующие годы, вдали от нее, видел он Риту в рамке этой двери: сверкающую и в то же время окутанную Дымкой, бодрую, с еле уловимым выражением упрямства (а может, уверенности?) на лице. И каждый раз он чувствовал, что цепенеет, как тогда.

— Где ты была? — спросил он.

В его голосе звучал не страх за нее, нет, он требовал отчета.

— У Шварценбаха, — ответила она.

Ужин свой она отставила — она уже ела. Но чаю выпила.

Манфред наблюдал за ней. У Шварценбаха. У того самого представителя института, с которым она теперь встретилась как с преподавателем истории.

Она не собирается рассказать подробнее? Нет. Этому замкнутому человеку с таким холодным лицом ей нечего было рассказывать. Она легла спать, а он сел к письменному столу. Но она не спала, а он не работал. Он чувствовал ее взгляд, но словно одеревенел, а она ждала хоть какого-нибудь знака от него. Господи, мы же не дети!

Да, в тот вечер усилием воли ему удалось преодолеть свою скованность. Он заставил себя подойти к ней. Склонившись, он сказал:

— Ты вся еще пахнешь туманом…

В ту же ночь она многое ему рассказала. Не один час понадобился им на это. Туман успел отступить, а может быть, он растворился — кому известно, куда девается туман, когда он наконец исчезает? Утром, во всяком случае, город опять стал видим и в нем неожиданно обнаружилось кое-что такое, что долго от всех ускользало.