Криста Вольф - Расколотое небо

Было очень важно удержать в памяти своей утренний сон. В первые секунды после пробуждения ей казалось, что она явственно его помнит, что он понятен и доступен толкованию, если как следует поразмыслить над ним. Но тут почувствовала, что сон расплывается и исчезает.

Вот еще ясно видна длинная-длинная и совсем незнакомая улица. Рита точно помнит свое ощущение — смесь страха и любопытства, которое испытывала, когда шла по ней, и самое странное — без Манфреда, а с Эрнстом Вендландом. Но он здесь ни к чему, его присутствие удивляет ее даже во сне. Он же делает вид, что это само собой разумеется, и все твердит: «Прости только меня, а его ни за что не прощай!» И еще прежде, чем она успевает ответить или задать ему вопрос, они уже сидят в ее девичьей комнатке (она замечает это прежде всего по аромату, доносящемуся с лугов через открытое окно). Здесь, в теткином доме, они еще никогда не бывали вместе, и она удивляется еще больше.

Но тут Рита проснулась, и сон стал быстро забываться, улетучиваться, ускользая от ее цепких мыслей. Она озадачена — такое состояние можно сравнить лишь с удивлением ребенка, впервые осознавшего свое «я». Рита вся полна удивительным чувством взрослости.

Ее немного ослепляет трезвый, ясный свет действительности — кого хоть изредка не брала тоска по расплывчатым образам детства? Но она не склонна к сентиментальности. Она справится с этим светом.

Рита долго стоит в углу балкона и смотрит в парк. Вот уже солнечный треугольник на каменном полу делается совсем крошечным, остроконечным и перестает ее греть.

Ветер утих. А Рита все стоит и впервые в жизни видит краски. Не только красную, зеленую и синюю из детских книжек. Но все двенадцать серых тонов холодной земли и бесчисленные оттенки коричневого цвета деревьев и листьев; в эту позднюю осеннюю пору листья, сорванные сильным дождем, тоже скорее коричневые, чем пестрые. И надо всем — стремительно бегущие облака, а в разрывах мелькают голубые лоскутки неба, и чем старше день, тем их больше. Потом показывается бледное холодное солнце и вновь все меняет вокруг.

Свет, воздух, холод. Как блестящий клинок, вонзаются они в свалявшееся одеяло привычек. Пусть прорвут его насквозь — не беда! Ты оглядываешься вокруг. А жить-то, оказывается, можно! В тиши многое прояснилось. И этой ясностью ты можешь воспользоваться, как пользуешься собственными руками. Чего только ты не перевидела, чего не испытала. Нынешним утром нельзя не согласиться, что испробовать надо все — терпкое и горькое, желанное и сладостное.

Рита спускается в парк. Ей хочется все потрогать: деревянную спинку скамьи, потрескавшийся ствол огненно-красного бука, листья, ветки, сухой мох. И, обратившись к внешнему миру, существующему помимо нее, она спокойней возвращается к себе самой и чувствует: теперь она уже не брошенное на дно колодца несчастное существо. Она недешево — ничего не поделаешь! — оплатила свое новое чувство собственного достоинства.

Ощущение, что они, отключившись от всех и вся, витают в своей комнатке-гондоле над миром, уже не возвращалось к ней в прежней чистоте после той ночи, когда они с Манфредом говорили о Мангольде.

Зато теперь они вели долгие разговоры. Манфред пытался показать ей мир таким, каким сам его видел: познаваемым, но все еще не познанным. Пусть даже познанным отчасти, но почти не затронутым этим познанием. Груда хаотической, противоречивой материи — и человек, охотно мнящий себя мастером, но уж никак не подмастерьем. С каким-то мрачным удовлетворением следил он за усилиями математиков предрекать где только можно и что только можно, даже в областях, ничего общего с математикой не имеющих: успех или провал крупных коммерческих спекуляций, исход предполагаемых войн. Но и предсказания электронного мозга не могли изменить того, что на земле (на какой-то ее части, во всяком случае) продолжали спекулировать в крупных масштабах и в крупных масштабах вооружаться.

— Ну а люди? — спрашивала Рита.

— Большей частью человеческие судьбы, как параллельные прямые, пересекаются лишь в бесконечности, — отвечал Манфред. И, улыбаясь, добавлял: — Зато в бесконечности, говорят, — наверняка.

Тем не менее Манфред причислял себя к гильдии пророков. Сознание, что его отрасли науки предстоит активно вмешаться в будущую повседневную жизнь людей, приносило ему удовлетворение; и если ему знакомо было нетерпение, то это было нетерпение экспериментатора, которому целые города и страны недостаточно оперативно предоставляют себя для экспериментов.

— Чего хочется людям? — сказал он однажды Эрнсту Вендланду. — Чтобы дом их работал, как хорошо смазанная машина: сам чистился, сам топился, сам ремонтировался. Чтобы в городах был точно рассчитан круговорот человеческой жизни, чтобы автоматически регулировалась деторождаемость — да, да, даже это. Во всяком случае, люди не хотят существовать на холостом ходу из-за технических неполадок. Продление жизни путем стимуляции жизненных процессов — в этом состоит научная проблема нашего столетия. И решение ее можем гарантировать лишь мы, представители естественных наук.

— Поторопитесь, — посоветовал Вендланд.

Он приехал в институт по поводу одного анализа для своего завода, кстати говоря, не в первый раз. Не в первый раз проходил он по длинному коридору мимо двери с фамилией Манфреда на табличке, но лишь сегодня, поколебавшись, впервые вошел к нему. Манфред, проверявший с одним из своих студентов длинный ряд пробирок, был ошеломлен. Именно Вендланд — и именно к нему! Но отчужденности, которой ждал Вендланд и которая заставила бы его тотчас повернуться и уйти, Манфред отнюдь не проявил. Посетитель был ему не так уж неприятен.

— Знакомтесь. Господин Вендланд, директор вагоностроительного завода. Мои коллеги. Доктор Мюллер, доктор Зейферт.

— Очень приятно. Здравствуйте.

Вендланд воспринимал сегодня все необычайно болезненно и остро. Он увидел: деловая обстановка, обширное и, несмотря на многочисленные сверкающие приборы, просторное и светлое помещение, строгая целесообразность каждого предмета. Химики — сплошь молодые; отрываясь от работы, они при виде его перекраивали напряженно-деловое выражение лица на вежливое, слишком даже вежливое, вовсе не подходящее к обстановке.

Вендланд окинул взглядом ряды пробирок.

— Все одинаковые? — спросил он Манфреда.

Тот улыбнулся, как улыбается специалист на вопрос дилетанта.

— Не совсем, — ответил он. — В нашем деле все зависит от тончайших различий.

Манфред подводил его к своим коллегам — сколько раз в их лабораторию заходили директора заводов! — и объяснял, над чем они работают. Он явно, даже больше, чем ожидал Вендланд, старался показать, что хорошо знаком с ним, и полностью использовал представившееся преимущество — принимать противника на своей территории. Вендланд и глазом не моргнул.