Криста Вольф - Расколотое небо

В кустах придорожной полосы несколько мальчишек курили свою первую сигарету. Старики копались в садиках, уже подернутых легкой зеленой дымкой.

Все они — водители, машинисты, крестьяне, рабочие, дети и старики — еще не слышали с о-общения. Они были заняты тем, чтобы из миллионов слов, действий и мыслей создать один-единственный обычнейший земной день, который вечером без особого шума лег бы рядом с себе подобными, довольный тем малым, что привнес в жизнь, — едва заметным, но незаменимым.

Рита почувствовала утомление. В поезде было жарко (стало быть, отопление работает, подумала она). Полубессознательно воспринимала она замечания электриков — обычные замечания, которые бригадир испытателей вносил в свою книгу; цифры, недостатки… Она положила голову на спинку дивана и увидела в широкое окно, что небо поднялось и посветлело: в тонкой серой пленке, затянувшей огромную массу прозрачной голубизны, там и сям видны были разрывы.

Земля радовала сочной палитрой красок. Она окружена ореолом нежно-голубого цвета. Затем эта полоса постепенно темнеет, становится бирюзовой, синей, фиолетовой и переходит в угольно-черный цвет. Этот переход очень красив и радует глаз.

Да что я, думает она. Этого я ведь тогда не знала! Она лежит в своей белой палате. Сейчас ночь. Она не спит, но и не боится бессонницы.

На потолке колеблется ветвистая тень растущего под окном дерева.

Можно ли сравнивать все, что довелось видеть мне, что довелось видеть каждому из нас— эти нежные пятна небесной голубизны сквозь разрывы облаков — с тем, что впервые для нас всех увидел тот человек? И все же… Разве наши взгляды в те секунды — сверху и снизу (но ведь ни верха, ни низа уже не было!) — не могли скреститься в одной точке неба? Неужели этого никак не могло быть?

Стрелки бежали с ужасающей скоростью. Девяносто стремительных, до отказа заполненных земных минут начались. Но мы еще не получали сообщения.

В красивом, удобном, современном вагоне мчались мы мимо старых облупленных стен городских улиц, мимо новых домов с пестрыми балконами, мимо заливных лугов и поросшей ивняком реки, мимо холмов с березами и соснами, и снова, и снова мимо когда-то красно-кирпичных, а теперь ветхих и уродливых, беспорядочно разбросанных деревень, притулившихся друг к другу не по законам разума и красоты, а по соображениям страха и алчности.

— Надо же трезво смотреть на вещи, — сказал Манфред.

Я и не заметила, что Вендланд сидит у нас уже довольно долго, от меня ускользнуло, о чем они говорили, но это наверняка было до сообщения; после весь тон разговора изменился.

— Надо же трезво смотреть на вещи. Из подобного материала вы хотите высечь искру?

— Что вы имеете в виду? — переспросил Вендланд.

— Сущую мелочь, — ответил Манфред. — Всего-навсего тот факт, что определенные условия для нашей страны уже запоздали. Историческое опоздание. Кому-кому, а нам, немцам, это знакомо. Социализм создан для восточных народов, — продолжал он. — Не испорченные индивидуализмом и высокой цивилизацией, они способны в полной мере наслаждаться простыми преимуществами нового общества. Нам туда нет пути. Вам нужны несгибаемые герои. А здесь вы найдете лишь сломленное поколение. Трагическое противоречие. И антагонистическое.

Видишь, дорогой мой, твой словарь мне знаком…

— Буря в стакане воды, — сказал Вендланд.

Ему не доставляло никакого удовольствия вправлять мозги этому химику, который, к его досаде, всегда торчал рядом с Ритой. Но он был достаточно вежлив, чтобы отвечать ему. Манфред, кажется, путает господствующие классы западных народов с самими народами.

Манфред, презрительно усмехнулся — этого аргумента он ждал. Вендланд, поняв, что его возражению недостает огня, вспылил.

— Несколько веков назад, — сказал он, — один из ваших великих предшественников в алхимии, а может, и в гуманизме, с гневом атаковал своего бесовского противника; «О, помесь грязи и огня!» Заметьте: с гневом, а не с отчаянием и меланхолией.

— Именно, — подтвердил Манфред. — Но меж этим фаустовским гневом и нами лежат столетия. Вот об этом я и толкую.

Они невесело помолчали.

Рита заметила, что Рольф Метернагель внимательно изучает Манфреда; тем не менее он тотчас почувствовал, что поезд начал тормозить. Они были уже более часа в пути и, когда выглянули в коридор, чтобы выяснить причину задержки, пошла уже шестьдесят первая минута из тех девяноста, которыми стал знаменит этот день.

Но они еще не слышали сообщения. Рита вспоминает: высунувшись из окна, мы увидели перед паровозом сигнал «стоп». Именно сейчас, когда надо было развить скорость, чтобы начать испытание тормозов! Все ругались по долгу службы, но, собственно говоря, были не против паузы. Там уж дело машиниста снова разогнать машину. Из окна мы видели пастбище. С правой стороны оно примыкало к деревне, с левой — к чуть изогнутой линии леса, на фоне которого темнел одинокий неподвижный человек.

Позже я часто вспоминала песенку, которая в эту минуту гремела из репродукторов всех десяти вагонов: «Он был хорош собой, матросик боевой, по всем морям, по всем волнам…» Я и теперь, когда слышу эту песенку, представляю себе паренька, одного из ремонтников, разбиравших шагах в пятидесяти от нас соседний путь. Остальные ремонтники, все больше пожилые люди, работали, надвинув шапки на лоб, и даже не подняли головы, когда рядом остановился наш поезд. Но этот парень всадил кирку в кучу земли и медленно сделал по направлению к нам те самые пятьдесят шагов.

Это он, совсем незнакомый нам человек, которого никто из нас никогда больше не увидит, принес нам сообщение. Стоя на щебне соседнего пути и задрав голову, он спросил, даже не особенно громко:

— Слыхали? Час назад русские запустили в космос человека.

Я видел облака и легкие тени на далекой, милой Земле. На какое-то мгновение во мне пробудился сын колхозника. Совершенно черное небо выглядело вспаханным полем, засеваемым зерном звезд.

Когда прорвалась глухая тишина, воцарившаяся вслед за словами парнишки? Ведь тем самым все, что до сих пор свершилось, приобрело смысл: сын колхозника вспахал небеса и зерном рассыпал по ним звезды…

Когда прорвалась тишина?

Да ведь, собственно, никто и не молчал. Все разом зашумели, посыпались вопросы. Кто-то даже резко и протяжно свистнул, как на боксе. Парень, довольный своим успехом, засмеялся, обнажив два ряда крепких зубов. А из репродукторов еще гремела та самая песенка.

И все же было очень тихо. Царила та тишина, когда каждый прислушивается к новому звуку — к тому, который в эти минуты добавился к старому, такому знакомому хору земных звуков.